Предупреждение.
Все события в этом повествовании действительны, а их участники названы своими именами. Если кто-то себя в нем узнает, просьба не пенять, а добавить свои комментарии и фотографии того времени, если таковые имеются. Таким образом субъективный рассказ превратится в объективную историю, или совокупность субъективных рассказов, что то же самое. На кой черт все это? Не знаю, но пользу уже чувствую.
20.3.2009.
Посвящается Друзьям и Подругам моих лучших дней
Я бросил каплю веры в море слов …
Борис Поляков, 1984.
С о д е р ж а н и е
Женщины
Страдания подростка. Лучше не читать
Музыка
Приключения начинающих рокеров эпохи гниющего социализма. В кровати с послом
Компания
Секс, вино и рок-н-рол.
Общество
Тайное Общество Йогов, Великая Партия Черта и Комсомол — организации моей юности
Творчество
О моем тайном божестве, о предсказаниях в песнях и опасностях замены жизни песней
Национальность
Плюсы и минусы многонациональности. О том, что было после школы. Кинчев, Шевчук, снова женщины и приключения
Прошение
Итоги
P.S.2.0.
P.S.1.0
P.S.0.0
ЖЕНЩИНЫ
Снова очарованный пойду
По дороге разочарований.
Воскресенье
Самую красивую девочку в нашем классе звали Аня. Она была комсоргом, как обычно не по своей воле. У нее было редкое сочетание доброты и застенчивости с красотой, она вызывала симпатию, ломая в руках карандаш во время своей вынужденной комсомольской речи перед классом. Ее парнем был двоечник и спортсмен. Он ее взял явно не интеллектом и, по-моему, не красивым телосложением, а искренностью своей любви. Во времена, когда парни заигрывали с девочками грубя и опуская их, Сергей не стыдился проявлять свои чувства. Во время кросса на уроке физры он спросил у отличника и полиглота Бориса, известного знанием японского: как по-японски «Я тебя люблю?» «Ай» — отвечал Борис. «Аня, Ай!» — кричал вдруг на весь школьный двор Сергей. За шумные проявления любви высмеивали, но тут никто не смел, и наверно внутренне уважал и завидовал.
Осень 1982 года в Софии сыграла для меня роль весны. Я вдыхал запах с балкона с видом на Русский Памятник (так называлась площадь, где мы жили), не помню чего, но пьянящий. Когда я встречал девочек из школы во время своих велосипедных прогулок по ознакомлению с городом, я нагло и независимо улыбался. Но видя, что в классе происходит знакомство полов и чувствуя зов природы, я решил, что мне нужен предмет любви. К сожалению, я решил его приобрести до наступления самой любви.
Я мысленно проанализировал девочек 9А и остановился на Гуле. Азиатка, симпатичная. Больше ничего не могу сказать про нее, так как я ее толком никогда не узнал. Были и красивее, но заняты. В общем, я стал ухаживать за Гулей. Как? Не помню. Помню стыд и возмущение, когда лучше разбирающийся в бабах Фред (Серж Балашов) после одной из моих глупых придирок к предмету прошептал мне — «хуево ты Гулю снимаешь». «Если б я этим занимался!» — прокричал я.
Глупое поведение и потом защита его — рецепт на много лет вперед. Позже, чувствуя непорядок по поводу того, что Фред и Гуля слишком дружелюбно и слишком часто общаются (о ревности говорить еще рано, для ревности нужна хоть капля реальной любви), я решил повести себя как настоящий мужчина — отозвал Фреда и попросил его не приставать к Гуле, иначе … «Она моя подруга!» ответил Фред, пресекая дальнейший разговор. Мы с ним были друзьями, и это (слава богу) остановило дальнейшую разборку на пустом месте. Обобщая должен сказать, что мой интерес к Гуле был формальным и был как бы упражнением, подготовкой к будущим битвам, неся в себе все элементы глупости и занятости собой вместо действий, так свойственныe моей поэтичной душе и по нынешний день.
Были и другие. Десятиклассница, которую я звал Золушкой за скромный вид, ну и чтобы создать наш собственный язык, передвигалась исключительно с подругой Ирой, на голову выше ее и всегда улыбающуюся то ли заговорнически, то ли иронически, когда я их останавливал в школьном коридоре и заговаривал о чем-то несущественном, но смешном, чтоб пообщаться с только принимающей, но не выдающей волны Золушкой.
Если подумать, первые шаги у меня часто получаются, а вот до конца дело довести энергии не хватает. 25 лет спустя, когда мы связались с ней в Одноклассниках, Лена удивилась моему замечанию «так ты та, которая мне в школе нравилась!» «А что тебе мешало в этом признаться?» Не в первый раз слышу подобный вопрос, и не в первый раз удивляюсь тому, что избранницы почему-то не замечали, что скрывается за моей светской беседой.
Однажды в 9А принесли письмо. Девочка из Волгограда желает переписываться с болгарскими школьниками. “Чем живете, дорогие друзья? С комсомольским приветом!”
Письмо по ошибке прилетело к нам. И мы (мальчики 9А) ответили. Уссыкались целый день, придумывая утонченно-издевательское письмо в строго комсомольском стиле.
Потрудились дойти до почты и отослать, гады.
К всеобщему удивлению Лариса ответила. Она оказалась своей и переключилась на нормальный стиль. Остальным стало неинтересно, а я написал, и мы стали переписываться. Длилось это довольно долго. Потом она вышла замуж, и переписка постепенно угасла.
Так вот, мы нашли друг друга на Одноклассниках пару месяцев назад.
20 лет спустя. Лариса развелась и начала снова жить. Возникают вопросы, новые ситуации… Опять есть о чем поговорить и чем поделиться. Вот интересно было бы встретиться.
Но песня, впрочем, не о ней, а о любви.
С Машкой я встречался на остановке 6-ого трамвая, утром по дороге в школу. Мы стали разговаривать, обсуждать что и как в школе. Без особого интереса, просто чтоб скоротать время. Вдруг я заметил, что думаю о Марии. Жду утра, чтобы снова проехать пару остановок с ней. Многозначительно улыбаюсь ей, встречаясь в коридоре, и она тоже многозначительно улыбается в ответ!
Вот зачатки недоразумения, корни которого в том, что мужчина и женщина гораздо более разные существа, чем можно судить по одежде и обычному поведению. Из-за этого недоразумения мужчины приходят к выводу, что все бабы …, а женщины в ответ на это говорят о вырождении мужского пола. Ответ вниманием на внимание не означает, что она хочет того же от тебя, чего ты хочешь от нее! Тем более, что в большинстве случаев ты сам не знаешь, чего ты хочешь, зато на уровне Станиславского вжился в роль Дон Жуана (более печален вариант, когда знаешь, но все равно играешь роль).
Для Машки я был не более, чем друг, но мне потребовалось 2 года адских мучений, чтобы врубиться в это, каждый день пытаясь добиться большего и всегда падая в еще более глубокую яму.
Как я за ней ухаживал? Боже. Я ее провожал. Упорно и всегда. Для посторонних, слабо знавших ситуацию глаз, мы, наверное, выглядели парой. Что думали друзья, я лучше не буду угадывать. Но и я иногда чувствовал, что Машка после очередного заламбая предпочла бы, чтобы ее провожал другой. Но это было позже, когда она подряд влюблялась в моих друзей. А в начале я просто был с ней, и нам обоим было хорошо.
Не зная, как сделать следующий шаг, я один раз, выходя из троллейбуса на своей остановке (какой глубокий намек — я ее не провожаю!), кинул ей, рассчитав, чтобы двери закрылись до того, как она сможет ответить: «… и подумай, до каких пор ты собираешься играть на моих нервах!» или что вроде этого. Я успел увидеть ее удивленный и кажется разочарованный взгляд перед тем, как двери закрылись.
Как известно никто не играет ни на чьих нервах. Просто некоторые люди позволяют себе считать, что действия окружающих и происшествия в мире существуют исключительно для того, чтобы ущемить или осчастливить их. Поэтому они проводят время жизни думая — почему он/она сделала/сказала то или это, что они имели в виду и что хотели этим причинить мне?
Почему масса влюбленных людей становится мелочными идиотами — вопрос древний. Почему открывая в себе самое свободное и мистическое по своим возможностям чувство, мы уравновешиваем его с другой стороны чувством собственности на предмет любви?
Ловлю себя на том, что хоть моя история и тривиальна, но писать ее интереснее, чем банальные прозрения, ею вызванные.
Я стал звонить Машке и не говорить ничего в трубку. Наверное, это началось с того, что мне просто хотелось услышать ее голос. И — вот из-за чего я ее любил — она после второго раза уже не клала трубку, а стала со мной разговаривать. Потом предложила мне отвечать щелканием телефонного диска — один раз «да», два раза «нет». И так мы стали общаться. Чуть ли не каждый день, сделав уроки, но до того, как придут родители, я шел в гостиную и садился у коричневого сгибающегося журнального столика — атрибута многих квартир того времени. Следовал час-два немых разговоров, о школе и обо всем прочем. Когда отношения Анонима и Маши достигли определенного уровня, я перешел на шепот. И ухмылялся про себя на следующее утро, когда по дороге в школу она рассказывала о своих беседах с таинственным незнакомцем.
Я попался банальным образом — сказал что-то на музыкальную тему, и оказалось, что я у нее единственный знакомый, разбирающийся в нотах. Реакцией было разочарование — кажется она надеялась, что Аноним — это Сурков, парень из нашего класса с утонченными чертами лица и манерами, но мне как-то неприятный. И из-за него, а не из-за меня она ходила на интернатские дискотеки (я учился в интернатском классе Школы при Советском Посольстве в Народной Республике Болгарии, родители этих детей работали в других городах Болгарии).
В один прекрасный день Машка сообщила, что она будет отныне ходить раньше в школу, так что мы не будем встречаться на остановке по утрам. «Я тоже могу раньше отправляться…» — в замешательстве пролепетал я.
Потом пошло и поехало. Ей стал нравиться Дима Дудинцев, мой лучший друг тогда. Помню на вечеринке он сидел пьяный и депрессированный (оба момента поднимали его в моих глазах, т. к. я тогда еще не испытал толком ни первого, ни второго), а Машка его утешала. А я на следующий день выслушивал ее рассказы о том, что между ними было. Мы же друзья! Вот и стал я шизофреником, влюбленным в нее и одновременно домашним другом, которому можно рассказать, с кем и что было, и который поймет и утешит.
Признался я в любви косвенно и тогда, когда это уже не имело значения. Она заканчивала 10-ый класс и по обычаю дала блокнот всем друзьям, чтобы написали что-то на память. Я написал «I love you».
На следующий день получил от нее записку «Я недостойна твоей любви». Как женщины умеют выкручиваться! Написала бы «ты мне близкий друг, но между нами отношения невозможны, извини». А ведь думает, как бы сказать, чтобы не обидеть, в результате унижение получается двойным.
За всю жизнь я имел дело только с одной женщиной, которая говорила все как есть. И чудо — я принимал без проблем и «да», и «нет», потому что знал, что за ними стоит именно то, о чем говорят. Женщины причиняют самую большую боль, когда формулируют и действуют, желая не сделать больно.
В следующем ряду третий слева Боря Наймушин, пятый слева Серж Балашов.
После того, как Машка выбыла из школы, а я остался, на время мы стали встречаться реже. Правда, летом наши семьи поехали на один и тот же курорт на море. Мы поехали раньше, Машка сказала, что они вроде на днях должны приехать. Я почти каждое утро бегал на другой конец курорта Дружба и вставал у выхода из дома отдыха, где она должна была быть, ожидая, что она отправится на море и мы встретимся. Напрасно. Позже она сказала, что они приехали не тогда. Теперь я думаю — может она знала, когда они едут (не решают же когда ехать в отпуск за день до отъезда, по крайней мере в те времена тотального планирования нет), но не хотела со мной встречаться.
Должен сказать, что в те времена для меня отношение к женщине было еще чем-то на уровне фантазии. Наверно с этим связаны мои неуспехи, но и удовлетворение от самой интриги, независимо от результата. Я ловил кайф от самого факта, что втайне убегал от родителей и трепетно ждал предмет интереса, спрятавшись в кустах как детектив. Если бы она появилась, очень вероятно, что я не знал бы, что делать дальше.
Пришла осень, она не поступила в ВУЗ и стала работать, я стал 10-классником. Я выслушивал по телефону ее разочарование от жизни и быстрое взросление. На работе у нее сразу появился предмет безответного обожания — 25-летний мужчина (нам было по 17). Один раз она пригласила меня на вечеринку-карнавал с ее коллегами. Маша была одета как цыганка и сильно взбудоражена. Помню под конец мы вдвоем дико танцевали на уже пустой площадке, а где-то в углу разговаривал Стоян, для которого весь этот цирк устраивался. Провожая ее, я слушал, сколько раз он на нее посмотрел и что бы это значило.
А потом я попал в лучшую компанию моей жизни и вписал туда и Машку. Я был горд своими друзьями, нашими занятиями (ядром компании была школьная группа Скифы, позже Рикошет), тем, что меня ценят важные люди и хотел показаться ей в новом свете. К тому времени между нами установилась хорошая дружба. Мне этого было достаточно — явно тогда я просто еще не был зрел к другого вида отношениям. Машка вписалась в компанию легко и имела легкие флирты с несколькими ее членами, но для меня каждый из них был концом света.
Вовка, студент из Архитектурного, старше всех нас, появился весной и быстро стал своим. Машка заинтересовалась им. Один раз стою с компанией на Плиске, появляется Вовка с сияющей физиономией. «Чего такой радостный?» — спрашиваю. «Да вот, провожал эту … как ее … Марийку». Я, конечно, в нокдауне. Позже как-то стоим на остановке с Пеликом и Лидкой, Машка с Вовкой отделились. «Жалко Машку» — говорит Пел. «Наебут?» — спрашиваю. «Естественно». «Но Вовка же клевый чувак!» «Не все мужики настоящие мужчины, как ты» — сказала Лидка, без свойственной ей насмешки.
Для Маши это был период знакомства с другим полом. А для меня период … сильных ощущений. Конечно, через какое-то время наши отношения испортились. Я ей как-то сказал, что в компании о ней плохое мнение, т. к. она флиртует со многими мужчинами. Отчасти это было правдой, отчасти компанию это вряд ли настолько смущало. Меня правда жалели, но помочь себе мог только я. Машка смертельно обиделась и перестала общаться и с компанией, и со мной. Я пытался исправить положение, без особого успеха. У нее были уже другие интересы, а у меня была компания, заменявшая семью и принимающая таким, как есть.
К осени выяснилось, что наша семья едет в Венгрию на продолжительный срок. Если б я тогда знал, насколько он станет для меня продолжительным! Закончился 10-ый класс, экзамены сопровождались последними вечеринками, где общение имело особую силу, так как расставались мы навсегда. В школе училось то ли 18, то ли 35 национальностей, а и сами русские были из всех городов необъятного Союза. Потом я поступал в Экономический, меня приняли. Родители уехали в Будапешт на неделю раньше, а мне надо было дождаться каких-то бумаг. Эта неделя была первой неделей в моей жизни, когда я был тем, чем всегда хотел быть. Расслабленным, самоуверенным, пользующимся успехом в общении, умеющим без натяжки использовать те козыри, которые у меня имелись. Под влиянием прощания со старой жизнью и сильных ощущений этого лета меня отпустило что-то, сжимавшее все время грудь, и я стал самим собой.
У меня дома были постоянные заламбаи, я даже целовался с Мариной Гориной, которая мне нравилась и которую я незадолго до того проклял, увидев ее целующуюся с другим на подобной вечеринке. История обычная для меня, но какой финал! Те, кто еще не уехали, были младше на год-два, а это в школе значит много. Я был авторитетом как предводитель группы, член компании, которой завидовали, активный участник школьной жизни и … мальчик, нравящийся многим девочкам. О последнем я не знал, да и смысла не было знать, т.к. мое сердце все это время принадлежало той, которой оно не было нужно.
Так вот, захожу к Машке отдать какие-то вещи и попрощаться. Нет-нет, заходил я как раз не к ней, а к ее старшему брату, с которым мы успели подружиться (и который год спустя у меня на глазах снимал Деницу, новый предмет моей безответной любви).
Уходя, я встретился с ней в прохожей и говорю:
«Завтра я уезжаю в Венгрию, увидимся не скоро. Давай, пока.»
Она в ответ — ну пока.
Мы обменялись взглядами, и я запомнил этот момент навсегда. Я смотрел спокойно и легко, будучи собой, но без груза ревности и всех глупостей, которые я раньше нес. Ее глубокие коричневые глаза блестели смешком и всепониманием. Я снова отметил, как я люблю их, и на этот раз сознание моей любви было достаточно. Когда мы с Емилом (ее братом) вышли, в моем горле поднимался комок. Потом мне стало легко и весело, как человеку, который себя искал, искал, потом отчаялся искать и вдруг нашел. К тому же вполне симпатичного человека.
Тут истории конец, вот послесловие, типа шуток в конце фильма под субтитры.
Машка уехала учиться в Москву, я в Венгрию. Следующим летом мы встретились и так получилось, что утро нас застало у меня дома, лежащими на двух кроватях (поставленных одна к другой в длинну) и разговаривающими сонно и замедленно. Мы лежали голова к голове, я протянул руки и они сплелись с руками Машки. Мы продолжали разговаривать, а наши руки общались независимо от нас, сами по себе. Потом я гладил ее голову, ворошил волосы, постепенно расширяя территорию знакомства. Потом в дверь позвонила ее мама и прекратила это безобразие.
За последующие годы я наверстал отсталость в женских вопросах, узнал лучше дам и научился с ними обращаться. Но, боюсь, в своей сущности я не изменился. Это выявляется, когда в ответ на знаки внимания я слышу от представительницы нежного пола что-то типа: «ты такой добрый и хороший, но …»
МУЗЫКА
Кто знал, что он провод,
Пока не включили ток?
Аквариум
Музыка была и остается для меня самым главным (хотя кто меня знает, например я, мог бы с этим поспорить, но это был бы философский спор). Точнее, не сама музыка — я никогда не был просвещенным меломаном, слушаю я музыку наверно меньше среднего и собой как музыкантом недоволен — а то бесконечное и неназываемое, что за ней присутствует. Ну и оригинальный способ самовыражения — сначала выразишь, а потом поймешь, что выразил. Без этого языка, который сам дает в рот слова, выражать что-либо было бы неинтересно.
С шести лет меня заставляли играть на ф-но. С десяти играю на гитаре. Первые собственные композиции на ф-но родились в 12 лет, первая (со смыслом) песня написалась в 15 лет. Конечно, ее тема безответная любовь. Называется «Грусть».
Был прекрасным день и синим
Было небо в этот день для него
И для нее …
А потом:
В первый раз поцеловались,
Через день они расстались навсегда
Он и она.
Ну и так далее. Надо отметить, что влюбленным я тогда еще не был, но в душе готовился к этому. Приходит в голову возможная связь между строчками этой песни
Может быть, ты ее недостоин,
Или она тебя…
и запиской от Маши в ответ на мое признание в любви с текстом «я недостойна твоей любви». Если связь есть (а она слышала эту песню и в компании, и со сцены актового зала в исполнении нашей школьной группы), то Машка утонченная сука.
Другим мотивом на заре моего песенного творчества была борьба. С Сергеем Бударагиным мы написали программную вещь «Вечная борьба». Текст цитировать не буду, и так все понятно. Хотя я еще не упоминал, что я был бунтарем в душе и на практике. Но об этом речь пойдет в главе ОБЩЕСТВО.
Сергей стал моим другом в интимных вопросах. Мы вместе с ним решили в начале 9-ого класса, что наступило время подыскать предмет любви, показывали друг другу пробы сил в стихах, притом исключительно в форме записок во время уроков. Не знаю, существует ли эта мода еще (в эпоху online chat? зам.ред.), но передавать друг другу записки во время уроков было просто … секси.
Один раз Серега ставит на мою тетрадь скомканный лист (сейчас вспомнил — мы сидели за одной партой. До тех пор, пока он очень неожиданно для меня не дал по морде какому-то парню в раздевалке после физры, который был младше и по законам школьного мироздания не ответил. После этого во время завтрака я сказал Сергею: «чувствуется, после этого я буду с тобой дружить» и отсел от него. Мы помирились полностью только когда пришла пора прощаться). Читаю витиеватый стих, восхваляющий влюбленную. «Нравится?» — спрашивает Сергей в своем суровом стиле. «Нравится — говорю, — только это сравнение немножко сильно: «Ты гибка и стройна, как коза». «Лоза!» — заорал мой друг. Это насчет почерка. Хотя должен отметить, что наши дети пишут куда страшнее. Правда, читать их каракули приходится только учителям. Все нормальные люди читают компьютерный шрифт.
В общем, мы начали формировать группу и назвали ее звучным именем Скифы. Осталось претворить ее в жизнь. Наладили связь с другими старшеклассниками, умеющими играть. Были два 10-иклассника, оба Володи. Один стал бас-гитаристом, а другой соло-гитаристом. Серега ритм-гитаристом, а я соответственно клавишником. Ударником был одноклассник Дима Дудунцев.
Начались наши взаимоотношения с Учителем Пения, назначенным руководством школы нашим Художественным Руководителем. Мы его звали пешкой и не любили. Он был настолько не свой, что толкал нас (хорошо, меня) чуть ли не на путь диссидентства.
Тут надо отметить, что я вырос в семье строителей социализма. Не на словах, а на деле. Папа был строителем, мама проектировщиком. Они никогда не изменяли принципам (в человеческом, а не в партийном смысле), но так как они были нужны родине, жизнь их детей складывалась нормально, у нас не было повода ругать существующий строй. Во втором классе в Москве у меня была жвачка, а в седьмом в Тюмени пепси-кола, этим вообще-то надо бы стыдиться. Чувствуя себя дома в этом мире, я считал, что у меня есть право выразить то, что я хочу, притом я ничего такого особенного и не выражал, просто любил рок-музыку. Помню, в седьмом классе в Тюмени мы сидели на подоконнике в школьном коридоре, из мага гремел Hells Bells ACDC (однако ACDC в 1981 году в тюменской школе это неслабо, отмечу для тех, кто сам не догадался). Подошла учительница Русского и Литературы Вера Васильевна.
Она была секретарем партийной организации школы и самым строгим учителем. В то время как на большинстве уроков царил шум, и все срали на учителей, а вне школы вообще был один рецидив, на уроках Веры Васильевны была тишина и дисциплина, все из-за авторитета, который она внушала. Если бы такие люди населяли Россию, коммунизм снизошел бы в назначенный срок.
Я, конечно, уважал Веру Васильевну, но когда она подошла и что-то спросила, не сделал ужасно ревущий маг тише, горя внутри бунтом (Hells Bells!! дж-дж-дж-джжж!). Она отошла, не сделав замечания. Сейчас я, конечно, расцениваю это как мудрость с ее стороны и хамство со своей, а тогда это было для меня революцией.
Пешка был сравнительно молодым увальнем с полной белокурой женой и веснушчатым ребенком — ну просто символ Средней России. Он был баянистом и воспитывал нас в коммунистическом духе не из-за того, чтобы удержаться на заграничной работе и не из-за политической дисциплины, а по внутреннему убеждению. Он говорил:
«Что за имя такое, Скифы? Назвались бы как-то нормально!»
«Например Комсомольская Юность» — говорю я.
«Вот, хорошее имя. И играйте по нотам, а не черт знает что.»
Явно в то время я умел пробивать головой стены, потому что при таком Художественном Руководителе нам удалось выступить на новогодней вечеринке с рок-оперой Киберомахия, к которой я написал либретто и музыку на основе одного фантастического рассказа. Это было круто. Певицей стала экстравагантная арабка, бывшая почти черной, с именем Оля Садко, отлично говорившая и по-русски, и по-болгарски. Я все еще не знаю, результатом какого кровосмешения она является. Она играла женщину-робота и пела с профессиональным сценическим поведением песню моего сочинения в стиле new wave:
Женщины, можете все вы,
Женщины, сеете любовь вы.
Женщины, вы прекрасны,
Женщины, но вы опасны!
«Что вы понимаете в женщинах!» — говорил пешка и в этом был прав.
Спустя 3 года, приноравливая эту песню к выступлению по поводу 8-ого Марта уже в Будапеште, я решил завершить этот припев более скромно и изменил последую строчку на «Пуст без вас мир, жизнь напрасна». Странно. В 1982-ом я действительно еще ничего не знал о женщинах. К 1985-му году у меня уже был опыт, оправдывающий именно первоначальный текст.
У рок-оперы был успех, и мы спустились в спортзал на дискотеку в предвкушении того, что все женщины будут наши. Тут я впервые столкнулся с тем, что недостаточно быть рок-звездой. Надо уметь и обращаться с женщинами. Этого я не умел, так что воспользоваться своей музыкальной популярностью мне не удалось.
Возвращаясь после репетиций домой, я был полон сил и почему-то представлял себе свое будущее как жизнь бунтаря, который обязательно попадет в тюрьму. К моему счастью, социализм отменили еще до того, как я смог осмыслить все его нехорошести. В результате я и сейчас часто ловлю себя на том, что спорю с социалистическими установками, хотя спорить давно не с кем.
Зато время перестройки — это было круто! Особенно наблюдая из заграницы и не понимая, почему Горбачева не боготворят году в 90-ом.
Помню в конце 80-ых зашел в гости к бывшему однокласснику в Москве. Его мама поставила чай. «А сахара можно?» — спрашиваю я. Она смутилась, засуетилась, говорит: «Сейчас у соседки попрошу». Тут мне стало очень, очень стыдно …
Точно одно — с наступлением капитализма вся романтика пропала. Не с кем бороться и для энтузиазма тоже нет повода. Видно, не напрасно в юношестве я мечтал быть борцом против капитализма в какой-нибудь кап. стране. Ну да, это явно интереснее, чем быть борцом за социализм в социалистической.
Я отвлекся от музыки. Хотя вообще-то нет — рок-музыка была, как банально ни звучит, моей активной гражданской позицией, а иметь таковую нас и воспитывали.
Другая сторона музицирования была лирическая. Никогда с тех пор я не имел счастья спеть со сцены свою песню про любовь женщине, о которой песня была написана. Сейчас я играю в группе, известной в определенных кругах во всем мире, но такого мне не дано. Инструментальная музыка, которую я играю, хорошо относит в безличный астрал, но личность тоже требует своего.
«Кто со мной дружил, теперь нежно любит другого» — пел я и Машка знала, что это про нее.
Помню, мы готовили музыкальный спектакль к Новому Году. В спектакле присутствовали черти. Я написал текст от имени чертей на музыку ACDC. Надо было представить спектакль учительской комиссии для одобрения. И вот я пою учителям «Черты мы, черти мы, мы ужасны, черти мы» надрывным голосом под Бона Скота. Сам чувствовал комичность ситуации, но все прошло — черти же негативные герои, а раз так, сойдет и ACDC.
С тех пор я много раз думал — почему скажем в театре никого не смущало наличие отрицательных героев, ведущих себя не по правилам соцреализма. А в рок-музыке все «не позитивное» искоренялось. Что, в театре можно освещать негативные стороны жизни, а в музыке нельзя? В песнях же тоже играют роли, хоть и обычно от первого лица поют. Даже когда мы про себя поем, мы круче и лучше в песнях, чем есть на самом деле. Типа, ты меня бросила, мир против меня, а я вам, мол, всем покажу. Иногда слушаешь тексты и думаешь — он же сам виноват, блин, эгоистический лепет все это. А обычно сходит — симпатия на стороне звезды, а не его подруги / парня.
Так и в жизни — наверху оказывается не тот, кто прав или этого заслуживает, а тот, кто более убедительно проводит свою линию.
Прошел 9-ый класс и на следующую осень все пришлось начинать сначала. Володи и Дима уехали, надо было искать новых участников Скифов.
Помню, 31-ого августа захожу в школу, встречаю носатого товарища, пребывающего в смятении. Новичок. Представляюсь, сразу интересуюсь, не играет ли на чем-нибудь. «Да так, на гитаре балуюсь» — ответил Антон и стал басистом группы, а позже одним из лучших друзей по сегодняшний день.
Он был троечником. Однажды на английском ему надо было произнести слово «вместе». А он в своем немного деревенском стиле (доводя его до комичности, он часто заставлял компанию падать под стол от смеха) говорит: «Чугеза». Что? — не понимает учитель. «Чугеза!» — не понимает Антон.
Это имя стало его кличкой. Он был панком, что включало в себя слушание разных видов музык, нам еще неизвестных — Madness, Stray Cats, московский Центр. Через него мы знакомились с этой занятной, но очень уж странной музыкой.
Слушали мы, конечно, Машину и Воскресенье. На новогоднем концерте Скифов, который был для нас первым настоящим по чувству концертом — в зале выключили свет и нас освещали прожекторы, а на сцене сидел будущий певец Рикошета Алексей Керестаджианц и в конце более роковых песен бил по новеньким колонкам, принесенным из посольства, вызывая этим грохот от ревера — Чук по многочисленным просьбам друзей спел хит Центра «Она сказала мне гуд бай». Его флегматическое поведение как нельзя лучше подходило к дебильной песне и зал торчал. Боря, наш отличник, полиглот и каратист, ставший впоследствии журналистом, вышел из-за кулис перед последней песней и проинтервьюировал группу (по моему поручению). Чугезе был задан вопрос: „Занятие музыкой не мешает вашей учебе?» В зале раздался смех.
Раз уж пошла речь о Чуке, надо представить и Пелика. Познакомились мы еще в 9-ом классе, когда во время репетиции Скифов появился незнакомый 10-классник, сел за ударник и такое отыграл, что мы почувствовали себя на рок-концерте западной группы. В конце 9-ого класса мы записали в актовом зале несколько песен в первом составе + Пелик, проявивший себя как ударник, соло-гитарист и голос пьяного Армстронга в смешных интермеццо, которые мы записывали между песнями. Это моя первая запись, слушать и сейчас весело и трогательно…
Когда следующей осенью я искал новых членов, я предложил Пелику включиться, встретившись как-то в русском клубе — кино на Раковской, где показывали русские фильмы и где встречалась вся школьная братия. Он согласился, с условием, что будет не ударником, а гитаристом.
Пелик писал очень хорошие песни. До его прихода в группе я единственный обладал кое-какими музыкальными навыками и писал активно. Пелик внес новый ветер. Он был на концертах Машины, являющейся для меня далекой легендой, знал подпольные группы того времени и писал романтические песни, гораздо более зрелые, чем мои. За отсутствием инструментов и усилителей мы выступили на осенней школьной вечеринке с ним вдвоем, пели свои и не свои вещи. Сейчас послушаешь и непонятно, почему исполняли одни медленные и нудные вещи. У других в юности забой, панк, рок-н-рол, а у нас душеизлияния в задумчивом стиле … Хотя последней вещью была «Когда-то ты была рядом со мной» Зоопарка, сыгранная быстрее оригинала и вызвавшая овации в зале. Конечно, текстом типа «Он приносит бутылки в гитарном чехле…» завести молодежь нетрудно. Надо отметить, что эта песня не была представлена учительской комиссии до концерта, т. к. было ясно, что она не будет пропущена.
Кстати, о цензуре. У меня есть тетрадка с текстами скифских времен, где на полях местами красные полосы — эти тексты не выдерживали проверки учительницы литературы на «художественность». Я даже помню один процензурованный куплет:
И хоть открыты все пути,
Не можешь выбрать главный ты,
Ведь лучшие из них сейчас в ремонте.
И хоть истек ремонта срок,
Где транспорт, знает только бог,
Лезь в сапоги и сам вперед иди!
Пелик был единственным человеком, идеи которого по исправлению моих текстов я принимал. Он тоже принимал мои. Позже он, как и многие другие, баловавшиеся песнеписанием в молодости, завязал с музыкой и зажил работой и семьей. Как грустно, что известными становятся не лучшие, а те, кто умеет пробиваться. Для большинства настоящих людей искусства свой талант продавать как-то не идет. Вот и поют себе дома, а со временем за неимением спроса перестают.
На нашем последнем концерте, уже как Рикошет, мы исполняли металл на стихи отца Пелика. Текст там начинался так:
Иуда большой, Иуда лохматый,
Зачем ты птиц целый день гоняешь?
Зачем всю жизнь на судьбу пеняешь?
Ведь ты не обижен.
Отец Пела в юности был стилягой. Его выгнали из института, когда он устроил дискотеку с рок-н-рольными хитами в общежитии. Он поехал копать уголь на Кавказ. В Болгарию их семья попала следующим образом. Юрий Поляков был признанным ученым, работал под Москвой в Черноголовке. Как он точно диссидентствовал, не знаю, но однажды его вызвали в органы и спросили — “В психушку хотите?” “Нет”, ответил Юрий, собрал вещи и поехал с семьей в Софию (его жена была болгаркой).
Это был единственный родитель, с которым было интересно разговаривать. Я обожал сидеть в их старом доме в Княжево, пить чай и впитывать знания, слушать старые джазовые пластинки. К сожалению, Юрия Полякова несколько лет назад настигнул рак.
В 10-ом классе все началось … по-старому.
Скифы хотели репетировать, а начальство ставило палки в колеса. Пешка придумал метод — все надо отрепетировать акустически, а потом можно играть на аппаратуре. Наверно он исходил из того, что если баян звучит примерно одинаково и акустически, и электрически, то это действительно и для гитар.
Искушение появилось в виде очкастой отличницы из 10б. Непонятны ее побуждения, но перечитывая дневник того времени, я прихожу к выводу, что я ей нравился. В общем она сказала, что может достать для нас ключи от кабинета пения. Я легкомысленно согласился, и мы в тот же вечер устроили подпольную репетицию.
На следующий день приходилось давать письменные объяснения о том, почему мы взломали кабинет с дорогой аппаратурой.
А после этого пешка нас заставил разучивать популярную песню под названием «Любовь, Комсомол и Весна» …
С осени 83-его года мы стали ходить в Посольство на дискотеки по субботам. Это было шагом вперед по сравнению с шатанием на Плиске или стоянием перед русским клубом на Раковски. Кажется, там мы увидели впервые Пашку Грекова, сына посла. Он был спортсменом, а еще играл на любом инструменте, за который садился, любил наводить фурор и позволял себе все, что мог позволить сын советского посла в 1983-ем году в Болгарии. Короче, не знал границ.
В общем Пашка сообщил, что в Посольстве есть инструменты и предложил нашей группе перебираться туда. К тому времени в компании появился уже упомянутый Леша Керестеджианц, студент старше нас на несколько лет, который, как оказалось, проявлял интерес к нашей компаньонке Лидке. Еще оказалось, что у него красивый голос и он стал соловокалистом уже новой группы — Рикошета. Пашка Греков профессионально стучал (на ударниках), и мы стали вообще суперкруты.
Это были лучшие дни … моей жизни?
Объясню. Идеализирование юности известная вещь. Но у меня нет порыва тащиться ни от того, что было на год раньше, ни от того, что было на год позже того времени. Пару лет назад я откопал дневники периода 14–20-летнего возраста. Было очень увлекательно читать все, и довольно поучительно видеть, что многое произошло совсем не так, как я помнил. Но период 16–17-летнего возраста был пропитан чем-то несравнимым. Ну скажем, как 60-ые годы в музыке.
У нас была дружная компания, которая не могла прожить ни дня друг без друга. Большая часть наших вечерин переходила в репетиции, мы отрабатывали песни и вокалы, а наши женщины — о чудо! — все это терпели (а может, не терпели, но нам было насрать).
Мы проводили дни в Посольстве, являющемся строго охраняемым объектом, приводили туда компанию, распивали. Наглость дошла до того, что в один прекрасный день Внеочередной и Полномочный Посол СССР в НРБ товарищ Греков вернулся из командировки, зашел в спальню и увидел на своем семейном ложе мирно храпящих Чука и Пела, носящих следы серьезной попойки.
“Кто такие, как здесь оказались?!” — заорал посол.
“Мы дети советских специалистов — отчеканил Пеликан, проснувшись за секунду. — Зашли в гости к Паше”.
В один прекрасный декабрьский день во время урока вошла секретарь директора. Она спросила у меня имена и адреса Скифов и попросила зайти к директору на перемене. Я соответственно прибалдел, учитель смотрит вопросительно, одноклассники сочувственно.
После урока захожу к шефу. Там сидит наш Пашка и сообщает, что нам устроены пропуски на новогодний бал в Посольстве. «Как это?» — краснею я, не понимая, почему мы обсуждаем, где будем напиваться на Новый Год при шефе. «А так, что школьному ансамблю поручается выступить на новогоднем празднике Советского Посольства» — говорит директор, пытаясь сочетать в своем тоне одновременно суровую авторитетность (в моем направлении) и заискивающую услужливость (в сторону развалившегося за ним Сына Посла).
О школьном ансамбле шеф до сих пор вспоминал исключительно, когда отвечал очередным отказом на наши просьбы об аппаратуре или возможности выступить. Кредо у шефа было минимализация вероятности любого рода происшествий, а для этого лучше всего было, если не происходит вообще ничего. Под напускным страшным видом скрывалась заячья душа. Помню был в школе двоечник и хам, сын какой-то шишки. После очередного ЧП его выгнали. Через день взяли обратно, видно шефу позвонили. После этого, выступая на каком-то школьном событии, директор озабоченно отметил, что растет количество нарушений, которые руководство карает твердой рукой, например такой-то как временная мера был исключен из школы.
Но сейчас было время радости. С помощью подвернувшегося Чугезы мы погрузили свой скромный аппарат в Волгу Пашки и после уроков торжественно въехали на запретную для большинства смертных территорию Посольства, где потом обосновались надолго.
Бывало, что репетировали весь день, обед сервировал повар Посла, а ужин приносили наши женщины. Мы выключали свет и ели при свечах в огромном зале, где репетировали. А потом садились за инструменты — молчаливые члены нашей компании, тени которых качались при свете свечей, и играли что-то медленное и расслабляющее для подруг, лежащих на ковре.
Для компании, привыкшей проводить время в беседках или в гостях, откуда в любой момент могут выгнать родители, все это было наградой судьбы.
На новогодний праздник мы оделись как мушкетеры и гордо рассекали между официальными гостями в зале, построенном в стиле барокко загнивающего социализма. Наша программа была смесью шлягеров, своих вещей и песен наших любимых рок-групп, притом шлягеров было меньше всего. Несмотря на это, посольская публика бодро танцевала под Вечную Борьбу и не замечала остроты текстов Машины Времени.
Через какое-то время наша продукция стала слабеть ритмически ввиду ухудшения координации движений ударника, но зато мы осмелели. Нам заказали вальс, и мы играли вальс, с ходу. Потом танго. Мне помогло наследство отца, который играл дома на аккордеоне румбы, танго и вальсы (читателю рекомендуется прочитать его мемуары об его школьной группе, satisfaction guaranteed).
Наше представление закончилось, когда под стулом Пашки затрещали фейерверки — он то ли не то включил, то ли не туда. Посол пожал нам на прощание руки. У огромной двери зала нам пришлось остановиться и подождать, пока ее откроют (интересно, почему она была заперта?). Тут вся публика закричала в нашу сторону «Мо-лод-цы! Спа-си-бо!». Дверь открылась, и мушкетеры покинули бал.
Следующим был майский концерт.
Это было первым самостоятельным выступлением Рикошета (и последним в звездном составе). Посольство, 9 мая 1984 года. Так как до последнего момента не было известно, получим ли мы зал, разрекламировать концерт особо не удалось и на нем присутствовала только пара друзей и несколько случайных людей.
Но на сцене стояла невиданная японская звуковая техника DOA — конкретно high end. Наш Пашка, в силу своей любознательности попавший на международную ярмарку “Пловдивский Панаир” подошел там к японцам и сказал, что Советское Посольство планирует долгосрочный контракт с их фирмой, а для начала покупает технику, привезенную на выставку. Но для этого нужно ее один раз испробовать. Японцы, предвкушая серьезный бизнес, все привезли и настроили. Звучали мы, конечно, очень хорошо. Все ошибки и фальшивости были прекрасно слышны. Я не знаю, что господа японцы думали о представлении нашего школьного коллектива, но могу представить их мысли, когда Пашка после концерта с хмурым лицом сообщил им, что сделки десятилетия не состоится. “Музыкантам аппарат не понравился. Что-то не очень” — сказал он.
Это было не все. Пашка мне привез синтезатор. Самый крутой. Точнее привез его не Пашка, а собственник — Кирилл Маричков, руководитель самой популярной болгарской рок-группы Щурците (Сверчки). Наш барабанщик успел как-то познакомиться со звездой, похвалился, что сам играет, и тот сообщил, что продает свой синтезатор. Сумма измерялась в тысячах долларов, потому что синтезатор был действительно топ, а в то время еще неразвитых компьютеров цены на синтезаторы были в несколько раз выше, чем сейчас. На чем я играл до тех пор? На ф-но, часто не озвученном. На органе Электроника, имеющем 2 щемящих душу тембра. В Посольстве я получил Вермону, имеющую целых 4, и был бесконечно рад. Тут мне приносят машину, которая не имеет никаких тембров, но может синтезировать любой звук на земле. Как клавишник хочу отметить, что аналоговые синтезаторы 70-ых не потеряли своей ценности и сейчас из-за качества звука — их приобретают за большие деньги, а самые продаваемые синтезаторы дигитальной эпохи — это виртуально-аналоговые синтезаторы, пытающиеся цифровым образом скопировать звуки предков.
Мой идол выставляет черную машину с кучей кнопок непонятного назначения и чуть ли не заискивающе спрашивает — «Нужно показать что-то?» Я балансировал между желанием несильно ударить лицом в грязь и что-то понять. В общем, я выучил как синтезировать 2 тембра — шум ветра и сирену. Шум ветра на записи больше похож на шум спуска воды в унитазе, так как я забыл настроить один параметр, а сиреной я пользовался не только там, где это было подходяще.
После выступления мы собрались у Лидки, слушали запись, сделанную на встроенный микрофон моего кассетника, ловили кайф, пили и были счастливы.
Послушайте и вы:
Концерт этот был короной нашего школьного творчества. Я и теперь время от времени его слушаю. Всплывает вся та беспорядочная, но новая и сильная энергия, которая нами обладала.
Потом были экзамены, конец 10-ого класса, осенью я уехал в Венгрию.
На Новый Год я приехал в Софию, и мы забацали концерт в школе. Все уже было не совсем то (хотя было приятно узнать, что моя фотография на доске класса отсутствует по причине того, что присвоена поклонницей) . Компания распадалась. Музыканты стали предпочитать запои где-то с кем-то репетициям. Я, приехавший из ненавистной еще Венгрии с огромными ожиданиями, злился, хотя страшного ничего не происходило. Просто энергия последнего года куда-то пропала.
Мы не успели нормально отрепетировать вещи (что вообще-то и раньше было нормой). Из нас уже никто не был школьником, поэтому и атмосфера была другая. Ходили слухи, что новая школьная группа Реактив, специализирующаяся на металле, подговаривала школьников не аплодировать — мол, они чужие, выступать надо было нам.
Мы сделали пару неплохих новых песен, но контакта с публикой не получилось. После концерта мы собирались спуститься в спортзал на дискотеку, но завуч учтиво попросила нас покинуть школу, так как мероприятие только для школьников. Я, бывший активист, сделавший столько для культурной жизни школы, был крайне возмущен и наперекор указанию спустился в спортзал. Тут на меня напали с двух сторон — Пеликан спустился сказать, что меня все ждут и я предаю компанию, а завуч вторично указала на дверь. Спускаясь по улице «Трайчо Костов», по которой я каждый день шел вверх и вниз в течение последних двух лет, я был готов перевернуть все мусорные ящики по дороге. Эта школа значила для меня много. И я дал ей много. Вот так кончилась наша связь. В моей голове звучала песня «Пройдись по тихим школьным этажам» как гимн несоответствия лозунгов с действительностью.
На этом кончился и Рикошет, и первый, самый волнующий этап моего музицирования.
Позже время от времени мы играли с рикошетовцами и что-то записывали. Как-то летом мы увязли на свободной хате в знаменитом панельном комплексе Софии «Младост». Был Чугеза и несколько болгарских девочек следующего поколения, которые попали под влияние все еще существующей энергии. Мы собрали кое-какой аппарат и пару дней записывались. Все что попало. Были и серьезные песни, (Чугеза к тому времени стал сочинять в стиле своего абсурдного юмора), но преимущественно то, что придет в пьяную голову. Петьку, болгарку, тогда влюбленную в Чука, поставили играть на бас гитаре (его инструмент), стюардесса Катя изображала стюардессу в песне Центра «Билет на аэробус», а употребление дешевого красного начиналось с утра и прерывалось только на моменты, когда запасы кончались и мы спускались в магазин за новыми.
Но в целом пьянка заняла место музицирования, а разложение — осмысленного времяпровождения. Чук стал настоящим панком и как-то, выпивая в парке с какими-то болгарами, без всякого повода ошарашил одного из них бутылкой по голове. Его избили только до полусмерти — спас его друг, знающий его получше, который просто лег на пинаемого на земле Чука и закрыл его собственным телом. Позже во время одного из редких разговоров по душам Антон объяснил свой поступок: «фигня здесь в Болгарии, душно, людей нет, душе гадко».
В Венгрии я сразу сошелся с русскими студентами и незамедлительно образовал группу при советском клубе. Вокруг нее тоже сколотилась компания, были и девочки, и выступления, но по сравнению с временами Рикошета все было слабо и недостаточно. Помню, вернулся в Будапешт после первого посещения в Болгарию, описанного выше, когда все складывалась не так, как я хотел, и рикошетовский концерт, и компания не принесли удовлетворения. В самолете я отблевался от прощальной попойки и в тот же вечер встретился с местными русскими друзьями, нашей группой. Сидел, разговаривал, а сам чувствовал, что это по сравнению с бардаком, который я оставил в Болгарии, просто не тянет. В дневнике я в тот день написал: «приехал и вляпался в говно».
В Венгрии не особо котируется пение под гитару. После того, как русские друзья разъехались, у меня закончилась возможность с кем-то делать свои песни и показывать их публике. Песни писались и пишутся, но остаются внутри. Это не все равно, что быть немым, это все равно, что заклеивают рот человеку, общающегося с миром только вербально. Говорят, Высоцкий получил разрыв сердца, когда напившись, стал буянить, а его связали по рукам и ногам. Если бы его оставили побить посуду и морды окружающим, может быть он был бы жив и сегодня.
Сейчас я играю на клавишах в команде, известной далеко за пределами Венгрии. Мы объехали всю Европу, выступали перед 10-тысячной публикой, являемся культовой группой для многих людей. Недавно я записал на студии одну свою песню на русском под гитару. Ее услышали несколько друзей-музыкантов, и она им так понравилась, что они попросили меня выступить на фестивале со своими песнями. Это будет через две недели. Я волнуюсь, как ребенок.
КОМПАНИЯ
Зажав в руке последний рубль,
Пойдем туда,
Где нам нальют в стакан иллюзий
И бросят льда.
Пикник
Однажды в октябре 1983-го, выходя из клуба на Раковски, я столкнулся с Пеликаном. Его не было видно давно, ходили слухи, что его выгнали из Болгарии (?), но оказалось, что это кто-то пошутил. Я сразу заговорил с ним о Скифах, и через 5 минут он был членом группы. Появился Антон Фортунков, который тогда еще не был Чугезой, я их познакомил. Шли в сторону Плиски и говорили о панках, нацистах, хиппи. Антон осторожно защищал панков, а Пеликан говорил: „Я простой советский студент. Я бы всех этих панков …». Спустя пару лет он стал простым болгарским алкоголиком, в перестройку покрестился, потом нашел еврейских родственников и уехал в Израиль. Сейчас он проектирует международный аэропорт в Москве и чувствует себя хорошо.
С нами был некто Андрей Чистяков, который позже прославился как Матаха, Вождь Индейцев. Не помню откуда он появился, но помню, что пока Пел и Чук, будущие лучшие друзья выясняли отношения, он по-отчески учил меня, как надо жить в школе и что важно в жизни. Все его тирады начинались со слов: «Я тебе скажу одну единственную вещь». Те, кто имел терпение внимать ему долго, открывали, что время от времени он говорит мудрые вещи.
Когда Пелик в первый раз пришел на репетицию, пешка его просто не пустил, ссылаясь на то, что Поляков уже не школьник. Может причина была и в том, что с Пелом была худощавая девица под названием Лида Рамазанова, студентка с милым лицом и черными кудрями. Она мне запомнилась тем, что на прощание целовала всех мальчиков, включая и меня, в губы.
У нас завелся обычай сидеть после репетиций в гостинице Хемус, а потом распевать на улице псевдо пьяным голосом «Пару гнедых» и прочие романсы. Денег на то, чтобы действительно напиться, у нас не было.
После уже описанного концерта в школе, где вместо Скифоф за неимением аппаратуры выступали мы вдвоем с Пеликом, народ отправился на дискотеку в Советское Посольство. По дороге я нес Лидку на руках и всячески веселился, а на дискотеке Пел отвел меня в сторону и говорит: «Не знаю, что у тебя с Машкой, но Лидке ты нравишься». Тут вся моя спонтанность испарилась. Я воспринял информацию как задачу, и Лидка сразу стала мне неприятна.
Позже, когда она руководила у меня на кухне в вопросах быстрого приготовления еды из ничего на несколько голодных ртов, я ее зауважал. Мужчинам нравится, когда женщина руководит в определенных областях и уступают первенство в других. В принципе на этом и можно построить здоровый баланс между женщиной и мужчиной.
Незаметно я стали встречаться с этими людьми чуть ли не каждый день. Сидели в беседке в Парке Свободы с гитарой или без, глушили ракию из горла без закуски (каково было мне притом, что я еще не пил, а отказываться было нельзя) и говорили обо всем.
Бывало, сижу в кино на Раковском, во время фильма заходит кто-то из наших, машет рукой и через минуту я уже на улице, и мы идем к кому-нибудь в гости. Много сидели у Ленки, очкастой медсестры (я не знаю, как она успела побыть медсестрой, будучи 10-классницей), которая пела романсы и рассказывала о пошлых происшествиях в больнице. Большую часть времени мы с Пелом играли друг другу свои вещи и планировали концерты. Девушек занимал своим красноречием Матаха. Один раз он часами толкал байки о своих приключениях при мне и Радке, которая к концу вечера стала его девушкой. Я спросил у нее — ты не врубаешься, что большая часть из того, что он несет, выдумка? «Ну и что — говорит она — зато занятно».
Позже Радке стало нужно что-то еще и она сошлась с Пеликаном. Позже Сергей Елистратов, парень с замашками Сталина, захотел ее, а то, что он хотел, он брал. Но это было уже в период распада компании.
С Лидкой, конечно, ничего не получилось. Она была года на 3 старше, а я совершенно не развит в необходимом направлении. Но проблем не было, мы остались друзьями, хотя какое-то время она меня злобно подкалывала.
Интриги развивались вовсю, местом их развития была посольская дискотека.
Лена Дривинг из 10б влюбилась в Чугезу и мне надо было их как-то свести.
Машка один раз во время танца ошарашила меня вопросом:
«Как ты ко мне относишься?»
«Сильно дружески» — соврал я.
«Тогда знай, что ты нравишься Оле Косовой». Я задумался, но так и не додумался.
В другой раз мне намекнули, что мной интересуется Марина Горина — белобрысая малютка на год младше. Я с ней станцевал, узнал от нее, что являюсь известной личностью в школе. Потом еще, потом … я решил, что не нужно делать все слишком быстро, даже Пушкин говорил, что чем меньше, тем больше. Тактика, в общем. Потом я вычислял свое поведение при встрече с ней в школьных коридорах, потом решил «брать» ее после концерта Скифов и очень удивился, когда, освободившись к концу вечера от дискотеки, которую вел тоже я, увидел ее в компании другого молодого человека.
Что-то между нами парило, но я не делал ничего, зато страшно разочаровался в Марине, когда увидел, как она целуется с кем-то у кого-то на дне рождения. Месяцем позже мы целовались с ней у меня дома на одной из прощальных вечеринок. Ах, молодость!
Но я говорил о компании.
Мои родители, заходя иногда днем, встречали неизвестных молодых людей преимущественно старше их сына. Женщины готовили на кухне, кто-то играл на гитаре и ф-но в гостиной, кто-то курил на балконе. Я вместо того, чтобы готовиться к выпускным экзаменам и поступлению в институт, постоянно исчезал и возвращался поздно. Тучи сгущались, но мне было не остановиться. Папа уехал в Турцию по работе, маме было со мной не справиться. Как-то она заявила, что мои куртка, джинсы и кассетник закрываются в гардероб на ключ. Я пожал плечами и пошел спать.
Леша Керестеджианц упоминается в анналах в первый раз как человек, принесший мне еффект фуз (distortion) для гитары. Он был статным молодым человеком, студентом. Не помню куда он вписался раньше — в группу или в Лидку, но факт, что они нашли друг друга. Позже женились. Потом развелись.
Чук с Ленкой тоже провели какое-то время вместе, но замуж вышла Ленка за другого нашего друга — Пашку Терехова, весельчака и пропойцу. Они тоже развелись.
Но пока было только Сегодня, стремительно меняющееся, без весомых и окончательных событий, но веселое.
О новогодних концертах я писал (становится ясно, что главы Музыка и Компания трудно разделить), после них Пелик как-то заметил, что я изменился. Стал клевым чуваком, меньше говорю и все по делу. Я просто перестал быть аутсайдером, чувствовал душевный комфорт и соответственно реже вычислял, как себя вести, что как известно ни к чему хорошему не приводит.
Мой папа, который всегда отдавал себя работе максимально, заболел астмой, вернулся из Турции, лежал в больнице, потом поехал в санаторий. В феврале 1984-го мама два раза ездила к нему на выходные.
А я соответственно бесстыдно устраивал в это время дома заламбаи. Это было что-то неописуемое. Кто-то пил, кто-то смотрел телевизор, кто-то ссорился, кто-то мирился, кто-то слушал музыку, пары сходились и расставались, был плач и утешение, самые главные песни исполнялись самым важным людям в 2 часа ночи, приходили соседи, уходили и возвращались люди с алкоголем… Ловлю себя на том, что самая важная глава получается самой плоской. Невозможно выразить то, что было за обычным для любой юной компании времяпровождением. Форма общенародная, а содержание …
Наутро после первой ночи мы проснулись с Пелом и Чуком в загаженной квартире и стали играть блюз на 3 гитары. Записали час музыки, включительно новую песню Пелика на 3 голоса. Запись хранится и сейчас, это классика. Притом записали бы больше, если то Пелик, то я не висели бы постоянно у телефона, утешая Лену, которая вчера порвала с Чуком.
В конце второй хмельной ночи получилось так, что последними остались четверо из Рикошета — Леша, Пел, Чук и я. Мы отправились в круглосуточный магазин по хрустящему снегу в ряд, занимая всю улицу. Туда Леха зашел один (алкоголь ночью не выдавался, а у него, кажется, был дипломатический паспорт) и вышел с новой дозой горючего. Дома мы прибрались и приготовили поесть.
Пьяный разброс во все стороны куда-то пропал, откуда-то появилась собранность и возвышенность. Леша сказал, что внешне мы от других не отличаемся, но в нас есть что-то. Мы сидели, четверо совершенно разных людей, и по происхождению, и по характеру, объединенных словом “Рикошет“. Потом легли и поставили «Echoes» Pink Floyd. Я слышал музыку необычно чисто и интенсивно. Когда последние звуки ветра другого мира умолкли, настала полная тишина. Она собрала в себе все на одну бесконечную секунду, а потом я заснул.
Самая красивая достопримечательность Софии находится вне Софии. Это гора Витоша высотой в 2290 м. Идешь по главной улице, вокруг смог, толпа, пробка, поднимешь голову — а там заснеженная вершина. Когда певец Korai Öröm увидел ее, проснувшись с бодуна после концерта, он с уважением воскликнул: «Фудзиамааа!»
Есть на Витоше турбаза «Боерица», она играет важную роль в жизни компании. Мы несколько раз туда ездили на выходные и отрывались по полной. Я об этих походах писал в песне:
Мы затаримся и встретимся под вечер,
И последний рейс* оставит нас в лесу.
Будем мы совсем одни, замрем от сладкой встречи –
В темный лес и звездную красу.
* Рейс по-болгарски значит и автобус. Русские в Болгарии использовали много болгарских слов, например мы говорили не турбаза, а хижа Боерица, не книжный магазин, а книжарница. Так как я много общался с русскими, знающими болгарский, то и по сегодняшний день часто не уверен, русским или болгарским является произнесенное слово. Помню, что на одном языке говорят «агенция», на другом «агенство», а вот какое на каком, никак не могу запомнить.
Мы приезжали затемно на Золотые Мосты. Это уникальное явление природы — огромные глыбы, выглядевшие как щебень, но диаметром в 2–4 метра, катившиеся с вершины и застывшие во время ледникового периода над руслом уже маленькой речки. Когда автобус уезжал, мы оставались наедине с Витошей на высоте более 1000-и метров.
Тишина, темнота, журчание речки, мириады звезд. Мы поднимались вдоль глыб наверх, до хижы было примерно час идти. Мы обитали не в самой хиже, а в маленьком домике с шестью кроватями и прихожей с огромной печкой, которую надо было постоянно топить. Нас было обычно больше шести, что давало повод для более или менее забавных эксцессов. Один раз мы втроем (кубинец Тони, Лидка и я) боролись в течение часа на одной кровати, притом, заметьте, без всякого намека на секс.
На Боерице Лидка учила меня целоваться. При всей компании, говорит: «Открывай рот», и поехали. Этим спортом я уже занимался с болгаркой Светлой на летних сельхозработах, но клянусь, и во второй раз я чувствовал то, же, что и в первый — ничего.
На Боерице я в первый раз в жизни напился.
Шел я к этому событию упорно и долго, и наконец-то мне удалось … отравиться какой-то гадостью. Дело было под утро, когда причинно-следственная цепь жизни уже порвалась, зато каждое слово звучало как откровение. Я выпивал подряд все что было на столе и опьянел. На следующий день, когда даже опытные в похмелье друзья удивились, почему мне так плохо, экспертиза установила, что стаканы на столе содержали смеси всех имеющихся видов алкоголя, и они же использовались как пепельницы.
Алкогольное опьянение подарило мне на короткое время состояние, к которому я всегда стремился — «А мне все по хуй!».
После этого я отрубился.
Потом стал блевать прямо в кровати.
Сергей Елистратов твердой рукой взял меня за шкирку, пинком открыл дверь и точным движением бросил меня в сугроб. Я бы там остался всю жизнь, настолько приятным было холодное прикосновение снега, но меня спасли.
Раньше утром я вставал первым, скучал и пытался побудить к действиям друзей, а они отмахивались и обзывали меня мальчишкой с шилом в жопе. Конечно, они просыпались после пьянки, а я был как стеклышко.
А теперь я лежал до обеда, и все хлопотали вокруг меня, несли воду, помогали одеться, если надо было выйти.
Так я стал уважаемым человеком.
А потом мы поехали кататься на лыжах. Я был еще неспособен сфокусировать мир и остался внизу на базе вместе с членами второго сорта, которые не умели кататься. Выпил теплого молока и еле успел добежать до туалета. Меня вырвало, и этот раз был последним. После этого похмелье отпустило, мир стал снова красив, а я горд, как человек, сдавший с успехом важный экзамен. Даже спустился один раз на лыжах и помог искать потерявшуюся в тумане Лену.
Однажды Леха звонит и поднимает ажиотаж, мол в ЦУМе продаются клевые куртки, они с Пеликом уже купили и мне тоже обязательно нужно приобрести. Лирическое отступление: в те времена покупка верхней одежды производилась скажем раз в два года, денег не было, на лишний шик в особенности. Но тут вопросов не возникло. Я разыскал маму, без финансового успеха, потом преследовал папу, пока не настиг его в молочном магазине и чудом успел добыть у него 50 левов.
Часом позже шесть уроженцев инкубатора рассекали по Софии и привлекали глаза прохожих. На Раковски школьники торчали, выходя после кино и видя нас, ставших теперь едиными и внешне.
Через два года меня в этой куртке настиг пиздец, и она была разрезана на части врачами, чтобы высвободить меня. Папа еще какое-то время хранил кровавые тряпки и даже показал мне их.
Летом выяснилось, что я вместе с семьей еду в Венгрию. Хоть Венгрия слыла западом и сулила интересную студенческую жизнь, ехать туда я совершенно не хотел. Причина была естественно компания + Рикошет. Правильно ли я сделал, что не остался в Болгарии? Да. Компания распалась за следующие год-два, Рикошет бы тоже не выдержал долго пробы временем.
Неправильно было то, что я не перевелся учиться в Ленинград.
Прошло полгода, и я приехал на зимние каникулы. Я застал компанию в странном состоянии. Пелик отбил Радку у Матахи, этим создав естественно напряжение. Лидке (да и другим) надоела эгоцентричность Пеликана, норовившего всегда занять лучшее место. Чугеза не поступил и работал водителем грузовика, что отразилось и на его образе жизни. Естественный общий знаменатель — школа — уже была в прошлом.
Царил какой-то скептицизм. Все ждали, что мое появление что-то изменит. Но повернуть время вспять было нельзя.
Позже я вылил свою горечь в песне, адресованной Вовке, студенту из Усть-Каменогорска, появившемуся в компании весной 1984-го:
Я знал себя совсем другим,
Я пил не виски, а ракию,
Мои пальцы были не настолько
быстры и ловки.
Еще не зная мейдж аккорд,
Еще не зная тот подход,
От которого женщины становятся мягки…
Помнишь, Вовка, мы сидели,
И друг другу что-то пели,
И такую гадость пили,
И друг друга так любили.
Разница в том, что потом,
Хоть пою я все о том же,
Но один, себе пою
И в том же составе пью,
Ну а то, о чем пою
На небе …
Я знаю, если продолжать,
Я знаю, если не устать,
Я знаю, если вправду ждать,
То ты пробьешься.
Но я так одинок сейчас,
И я не чувствую всех вас,
Не знаю, стоит ли сил то,
Чего добьешься.
Все началось задолго до того, как я услышал: «Лида».
«Кто это?» — «Новая кличка Лидки».
Мы знаем уж, кто виноват,
Так что не собираемся вместе,
Чтоб спеть эту песню.
Прости меня, я гад, но я твой брат.
Этим летом я поехал на фестиваль в Алтай и проездом остановился в Москве на полдня. За мной в аэропорт заехал Пелик, потом мы забрали Чука. Первого я вижу раз в 3–5 лет, второго не видел лет 18. Мы посидели в ресторане, из которого недавно Чука выгнали за пьяный дебош.
Я чувствовал себя дома в Москве и собой с этими людьми.
Не было ничего особенного, просто я врубился, что большинство моих сегодняшних связей — это работа или игра какой-то роли, а тут вот я. И мои друзья.
И всё.
ОБЩЕСТВО
Кого ты хотел удивить?
Машина Времени
В детском саду я был необщителен и одинок. Стоял часами у окна и ждал, не появятся ли мои родители на нашем балконе напротив (они приходили домой обедать). Если не появлялись, чувствовал себя еще более одиноким, если же появлялись, то вечером жаловался им — вы же были дома, почему не взяли меня, а держите в садике!
В 8 лет я приехал с семьей из провинциального болгарского города в Москву. Не знал ни языка, ни обычаев нового мира. Будучи нормальным ребенком, выходил во двор и пытался завязывать знакомства. Как-то один мальчик сказал мне что-то типа : «Ты, болгарин, уходи отсюда». Я его толкнул, он упал. Тут все обернулись против меня и попросили убраться. Несколько лет после этого я ходил по двору один, если вообще выходил из дома, а детская компания играла рядом, не принимая меня. Это воспитало во мне нездоровую осторожность и что-то еще. В принципе я никогда в жизни серьезно не дрался, хотя не был ни слабаком, ни трусом. Это вряд ли нормально.
Я стал много читать. Пожилая заведующая школьной библиотекой неодобрительно смотрела, когда я возвращал 3 книги, взятые неделю назад, и искал новые. «Ты их просто не читаешь, невозможно так быстро читать» — говорила она и считала меня поверхностным. А я просто ничего больше и не делал — только уроки и чтение. Я потолстел и стал похож на пенсионера. К счастью, пубертатный период вывел меня в свет. Но по-своему.
В 11 лет я организовал ТОЙ — Тайное Общество Йогов. Надо сказать, что в Москве, в 1979 году занятие йогой и объединение по этому поводу не было чем-то обычным. А я, купив первую книгу, вышедшую в Болгарии на эту тему, начал заниматься йогой и впитывать тот минимум восточной философии, который автору удалось протолкнуть через соццензуру.
После уроков мы с завербованными мной одноклассниками поднялись на крышу соседней восьмиэтажки и дали тайную клятву, которую я предварительно сформулировал и написал на листе типа грамоты. Кажется, была и подпись кровью, но не уверен. Я сделал всем удостоверения — не знаю зачем, но мне это казалось важным.
Единственное занятие йогой, которое я провел в то время — это попытка не есть. После клятвы я решил, что как истинный йог не буду обедать, еда мне больше не нужна. Я продержался пару часов, но к вечеру не выдержал и выжрал весь холодильник.
ТОЙ просуществовало недолго ввиду отсутствия интереса учащихся 5б класса 243-ей московской школы к йоге. Я же постепенно начал ей заниматься, в одиночку по книге вплоть до переезда в Болгарию через 4 года. Там сначала была эйфория — оказалось, что йогой интересовались и другие. Я даже присутствовал на какой-то встрече, где говорили о пользе йоги, о вреде мяса, кто-то кричал из зала «Белая смерть! Белая смерть!», имея в виду то, что сахар хуже всего, другой спорил, что белая смерть на сахар, а соль… а присутствующий представитель Министерства Здравоохранения бодро успокаивал: «К счастью, благосостояние народа растет, включительно по показателям употребления мяса и сахара».
Я начал ходить на занятия йогой, но воодушевление быстро прошло — большая часть публики состояла из пожилых людей, пришедших лечить свои болячки. Они подходили к мастеру и спрашивали — а от радикулита какая асана помогает? Переломный момент наступил, когда занятие перенесли на 7 часов утра в воскресенье. Я перестал ходить, ссылаясь на то, что эта компания не для меня, но йог внутри знал, что я вру, дабы заниматься можно в любой обстановке. На самом деле для меня в 16 лет стало важнее то, что может произойти в субботу вечером чем то, что произойдет в воскресенье утром.
В 12 лет я прочитал в самиздате «Мастера и Маргариту». Эта книга стала для меня настольной, и под ее влиянием я организовал Великую Партию Черта — ВПЧ. Цель у партии была одна: совершение всяческих бесчинств для внесения разнообразия в скучное серодневие жизни. Мы прятали в школьном дворе крамольные писания следующим образом. На видном месте рисовали стрелку. Тот, кто шел в ее направлении, видел позже другую, потом третью, пока не натыкался на наш самиздат, зарытый под кустом.
Распространяли в школе листовки, призывающие учиться плохо и вершить безобразия. Если бы кто-то серьезно к этому относился, он мог спросить: «А почему собственно глава ВПЧ отличник?» Я был прилежным учеником, так как дома царила дисциплина и другого выбора мне просто не представлялось, но внутри уже кипел бунт против установленного порядка. Еще я был председателем совета отряда. Это было не так отвратительно, как звучит сейчас. У нас была организованная общественная жизнь. Я не уверен, что готовить альбом о солдате, закрывшим собой амбразуру врага, худшее занятие, чем пяление на витрины в торговом центре.
Я ходил на Совет Дружины, где мы спорили и придумывали мероприятия. Однажды обсуждали, чем заполнить стенгазету. «Стихи» — предложила Председатель Совета Дружины, юная краснощекая комсомолка. «Стихи, это скуучно!» — протянул я уставшим от жизни голосом. Через пару месяцев я стал писать стихи и не остановлюсь до сегодняшнего дня.
Мой главный соратник Максим Гришин, он же Азазелло (моя партийная кличка была Бегемот) как-то сказал, что его мама, узнав о наших занятиях, заметила, что при Сталине нас бы за это выгнали из школы, а родителям пришлось бы плохо. Мама Максима была вообще интересным человеком, художником и инакомыслящей. У них дома на стену была нарисована картина в стиле иконы. Иисус читает газету «Правда». Газета настоящая, шестидесятых годов. А выражение лица у Иисуса тонко-ироническое. Эта картина, по-моему, заслуживает мировой славы.
Максим был неуклюжим дылдой, простым в общении и непростым внутри. Он был первым моим лучшим другом и остался таким до сегодняшнего дня, хотя мы общаемся раз в несколько лет, а виделись в последний раз в 1990-ом году. Своего первого сына я назвал Максимом.
Этим летом я остановился проездом на полдня в Москве, где не был 18 лет. Пеликан меня встретил на своей Тойоте в аэропорту и спросил, что я хочу за эти полдня посмотреть. «Красную Площадь» — сказал почему-то я. «Ты охуел?» — обалдел Пел и повез меня к себе домой. Мы оставили машину и прогулялись в районе. А район был булгаковский. Я в первый раз увидел Патриаршие Пруды, посидел в кафе «Маргарита» и посетил Садовую 302/бис, нынче музей Булгакова. Под влиянием впечатлений я на следующее утро, прилетев в Новосибирск, первым делом попросил моего гида везти меня в книжный магазин и купил «Мастера и Маргариту». Перечитывая, я был слегка разочарован. Не книгой, а тем, что я не смог все воспринять свежим умом, хотя в последний раз держал в руках ее наверно 25 лет назад. Начиная каждое предложение, я уже знал его конец. Я столько раз перечитал книгу в юношестве, что она запечатлелась фотографически в моем мозгу.
В том же магазине я попросил моего сопровождающего предложить мне современного русского автора. Он оглядел полки и вынул книгу Довлатова. Я прочитал, потом еще одну, потом еще одну. А потом вдруг сел и стал писать. Вот это.
В шестом классе, на пятый год в Москве, у меня наконец-то начала налаживаться жизнь, были друзья и интересные занятия. И тут мы уехали в Тюмень. Последовали два года мрака и нового ухода в себя. Мы переписывались с Максом каждый день, я пытался издалека править делами партии, как Ленин из Финляндии, но одноклассники потеряли интерес и предпочитали вершить безобразия без идейной подоплеки.
Позже, уже в Болгарии, я тоже был общественным активистом, но в комсомольскую деятельность мудро не вписывался. Правда, болгарского комсомола мне избежать не удалось, но там было только одно запомнившееся мероприятие — мне пришлось летом после 9-ого класса поехать на сельскохозяйственные работы в консервный комбинат, а там меня научили целоваться.
Однажды в школе был субботник и по школьному радио звучала бодрая музыка. «Можно я поставлю что-то другое? — спросил я у ответственного учителя — то, что нравится школьникам? И работать будут охотнее» Он легкомысленно разрешил. Я поставил в радиокомнате что-то очень роковое и повысив громкость, отправился в класс. Но я переборщил. Через минуту по всей школе гремел твердый рок, я бежал обратно, чтоб сделать потише, а за мной гонялась завуч, пытаясь перекричать соло на гитаре. Естественно, остальная часть субботника прошла в гробовой тишине.
Еще мы с Серегой Бударагиным затеяли издавать стенгазету класса. Называлась она «Истребитель». Вышестоящим мы сказали, что имеется в виду истребление пороков, а на самом деле это было название нового альбома KISS — „Destroyer”. Мы публиковали свои стихи, пробы пера в прозе на темы школьной жизни. Запрещать нас не запрещали, но стенгазета через день куда-то пропала и больше нашу идею не поощряли.
Потом я решил организовать занятия йогой в школе. Я тогда ходил на йогу и спросил у главного йога, согласен ли он вести занятия в школе. Он, конечно, был за. Директор, кажется, не понял, о чем речь, сказал, что спорт вещь полезная, и если я соберу человек 10, то нам дадут помещение. Помнится мне удалось завербовать 9 человек … Во время проведения разъяснительной работы в школе я стал объектом шуток, даже учитель физры как-то, когда я не осилил какое-то упражнение, заметил «Йог занемог». Я отказался от разбрасывания алмазов свиньям.
С появлением Скифов мой организаторский пыл нашел свою правильную колею. Хотя … и по сегодняшний день я трачу больше энергии на организацию музыкальных дел, чем на творчество и музицирование, и порой мне кажется, что деятельностью я замещаю неуверенность в себе как в творце.
Пару лет спустя в Венгрии появилось два русских бродячих музыканта. Один пел свои песни под гитару, другой подыгрывал на саксофоне (об их истории позже засняли фильм «Большевита», в котором певец играл самого себя, а я — русского спекулянта). Я, обрадованный находкой родных душ, познакомился и засыпал их предложениями. Мол, устрою вам концерт, интервью на радио, давайте играть вместе и т.д.
Они слушали, слушали, а потом один из них спрашивает: «Парень, ты что, комсомолец?»
ТВОРЧЕСТВО
Мой корабль — творенье тонких рук.
Мой маршрут — сполошная неудача.
Но как только дунет ветер, все изменится вокруг,
И глупец, кто думает иначе.
Машина Времени.
В раннем детстве у меня было собственное божество, исполнитель желаний и тайный друг. Его звали Же. Я просил у него вещи, и оно их исполняло. Общение с Же было миром моего воображения, никому кроме меня недоступной тайной. Не могу вспомнить ничего конкретного про него, вероятно большая часть моего с ним общения была не на вербальном уровне.
Сейчас у меня есть связь с чем-то с той стороны. Я получаю знаки в жизненных происшествиях; направления и объяснения, выплывающие из текстов, придуманных вроде бы мной. Интенсивность связи зависит только от того, насколько правильно я живу (а живу я неправильно, за что и получаю по башке).
Интересно, почему эти две истории так похожи?
В детстве я рисовал военные сцены, как и все мальчики. Постепенно они перешли в истории с текстом на целые тетради — то, что называют неподходящим словом комиксы. Темами были фантастика и приключения, как и литература, которую я читал. В 12 лет мы с Максом Гришиным написали первую повесть — «Звездные Войны», и даже оформили ее как книгу, с обложкой и иллюстрациями. Это было начало писательства. Мы писали рассказы, повести и даже романы. У меня большая коробка с тетрадями своих сочинений. Темы вышеуказанные. К 15-летнему возрасту я сам заметил, что я развился и пишу уже не детскую литературу, а что-то более серьезное. Тогда это все и закончилось. Экстравертность пришла на место интровертности, не было времени, а главное, причины сидеть и писать для ящика, когда на улице происходило столько интересного.
В 243-ей школе Москвы, где я проучился со второго по шестой класс, был учитель рисования, Борис Георгиевич. Он был бородатым большим человеком, довольно странным по сравнению с остальными учителями. Не помню, что меня в нем привлекало, но я стал ходить на кружок гравюры. Вырезал на линолеуме штихелем сцены взлетов космических кораблей и тому подобное, потом отпечатывал их на бумагу. Особенного таланта у меня к этому делу не было, но интересным было не само занятие, я атмосфера в классе во время кружка.
Борис Георгиевич время от времени выставлял картину на доску. К концу занятия он спрашивал, что мы о ней думаем. Говорил всякие вещи, которые я не понимал, но меня ловил дух свободы в окружении, которое он создавал. Он был художником, время от времени выставлял и свои картины, комментировать которые мне было трудно, так как они были для меня слишком абстрактны.
Теперь я думаю, что Борис Георгиевич был чем-то вроде битника, непризнанного художника, вынужденного зарабатывать преподаванием в школе. Я не был готов к восприятию его идей, но почему-то любил ходить на его кружок.
Стихи я тоже начал писать лет в 12. Постепенно стали писаться песни и до сих пор большая часть моих рифмованных откровений тексты песен.
Сначала это были выражения моих чувств и представлений, квинтэссенции того, что со мной происходит, программные акты. Вот, например песенка «Реалист», имевшая успех в школе:
Я решил стать реалистом, перестать мечтать,
Слушаться советов старших и не выступать.
В принципе я был конечно очень даже прав,
Но как всегда я начал дело, не все разобрав.
Я сказал друзьям: «Ребята, барам всем конец!
Институт приличный для меня нашел отец.
Дискотеки обойдутся как-то без меня.
Вам дарю гитару, все, гуд бай, друзья»!
Все молчали, только кто-то на одной струне
Похоронный гимн сыграл, наверное, по мне.
Я джинсы свои на тряпки разодрал,
Взял букет прекрасных роз и к Ней я зашагал.
В парке я при лунном свете все ей объяснил,
И прощенья за грехи покорно попросил.
Ни к селу, ни к городу заплакала она.
Мне влепив пощечину, потом она ушла.
Как дурак один всю ночь в беседке я сидел,
А народ в то время где-нибудь балдел.
Утром я учил названья городов и сел,
А в голове вертелось целый день: «Козел».
Если начал что-то делать, делай до конца.
Эти мудрые слова я знаю от отца,
Ну и стал ученее, но лучше я не стал,
И от этой канители зверски я устал.
И в конце концов, устав от лишних слов,
Из тех тряпок сшил себе подобие джинсов,
И нашел себя и тех, кого не позабыл,
Стал собой, открыл свой мир и жизнь я полюбил.
Постепенно в песнях стали появляться ответы на вопросы, которые я даже еще не сформулировал. Бывает, что-то родится, испытаешь удовлетворение, а позже читаешь и офигеваешь — это я написал?
Тут следует справка о связи с трансцедентальным, об энергетическом теле, других реальностях, психоделических переживаниях, внезапных прозрениях и о всяком таком, что мы лучше опустим, чтобы читательницы-домохозяйки не переключились на телевизор.
Джимми Хендрикс говорил, что может писать только когда несчастен, когда ему чего-то не хватает. Другие пишут от избытка счастья. Макаревич про любовь практически не писал, вряд ли, потому что ничего к женщинам не чувствовал. Просто у каждого есть состояние, в котором пишется, оно определяет и темы. Показательно для сути творчества, что если скажем у меня есть женщина и между нами, все хорошо, то мне не приходит в голову писать о ней песню (сегодня услышал термин «эротический смс арт», вот в нем я силен). А если проблемы, скажем отвергнул женщину и потом жалею об этом, вот тогда песни льются и все очень красиво. На бумаге.
Существует мнение, что искусство есть заместитель жизни для слабых.
Есть и другой вид творчества — магический акт, связь с трансцедентальным, но тех, кто этим занимается, принимают в Союз Писателей только посмертно.
Высший уровень — это когда не творчество, а жизнь есть поэзия, искусство. Для этого вдохновение должно стать дисциплиной.
Связь с другим миром не всегда положительна.
В 91-ом году я написал следующую песню:
Маленький мальчик,
Твой папа плохой отец,
Он приходит раз в неделю,
Он не дарит тебе подарков.
Маленький мальчик,
Как хорошо, что ты не знаешь,
Что ты живешь хуже других
Малышей, играющих в парке.
Твоя мама всегда сердита,
Остается думать, что так и надо.
Она говорит: «Беда моя»
И никогда «Моя отрада».
Как хорошо, что ты еще не понимаешь слов!
Еще не знаешь то, что мир будет с тобой суров.
Как хорошо, что ты еще не понимаешь слов!
Ведь уже в свой юный возраст ты не совсем здоров.
Маленький мальчик,
Твой папа любил людей,
Он пел об этом песни,
Он знал то, что не знал другой.
И его любили,
А теперь не любит даже мать твоя,
А ты его боишься,
Когда он странно смотрит на тебя.
Пока ты несмышлен, малыш,
Ты думаешь, как все.
Наличие тепла и еды
Достаточно, чтоб не быть беде.
Но ты понял, что счастье еще не в том,
Что все игрушки твои,
Ведь ты бросаешь их и идешь к отцу,
когда он сидит
И играет,
И глаза его одиноки и грустны,
И ты ревешь, и мама его выгоняет,
А тебя забирает
Подальше от беды.
День за днем
Караван все дальше.
День за днем
Воды все меньше.
И все наискосок,
А не можешь иначе.
Все наискосок,
А кого волнует…
Через короткое время я воссоздал эту историю в собственной жизни.
Году в 89-ом трубач группы Театр Влад пришел на репетицию с подругой. Она только заглянула в комнату, и я был пленен. Такое со мной редко бывает. Следующие 10 лет я был безответно влюблен. О том, чтобы признаться не могло быть и речи. Ее парень (позже муж) был моим другом. Я ему всячески помогал — устроил их жить в моей комнате в общежитии, когда им негде было жить — только чтобы встречаться с Вандой и немножко пообщаться с ней.
К тому времени, когда их отношения испортились и можно было «законно» ухаживать, я женился. Помог устроиться Ванде в фирму, где я работал, чтобы быть ближе к ней. Она сошлась с моим коллегой, тоже семейным. Узнав об этом, я напился и отправился кататься на машине. У меня забрали права.
Ванда ушла с работы. Я звал ее делать вместе клипы на мои песни, делал какие-то намеки…
В 1997-ом году я не выдержал и решил действовать открыто. Записал все песни, которые я о ней написал. Получился целый альбом, который я назвал Love Album, сделал красивую обложку для кассеты и дал ее Ванде. Она послушала и сказала, что ей нравится.
Что я мог еще сделать?
Постепенно мы перестали встречаться.
Совсем недавно мы связались. И у нее, и у меня дети, у обоих не совсем сложилась личная жизнь. Прямо бежать хотелось от человека с такими похожими проблемами. Но не об этом речь. Она сказала, что я изменился.
«По-моему я такой же — сказал я, — единственная разница в том, что раньше я в тебя был влюблен, а теперь нет».
Она не поняла. Она не знала, что я был влюблен в нее!
«Почему ты мне этого не показал?!»
Действительно, почему?
Что-то не хочется больше писать о творчестве.
НАЦИОНАЛЬНОСТЬ
„Национальность писателя определяет язык. Язык, на котором он пишет.”
Сергей Довлатов.
Я писал на русском, не будучи русским. Тут загвоздка, которую счастливым представителям одной национальности не понять.
Я был болгарином номинально, а русским в душе. Музыка, которая определяла мое мировоззрение, среда, в конце концов школа, груз знаний которой давал мне возможность торчать от Раскольникова и Базарова, все важное было русским. До появления компании это был просто факт жизни, но, когда начались разговоры на полуночных кухнях, и я не успевал ни ввысь, ни вглубь за своими друзьями, я стал страдать от неразрешимой дилеммы. Я считал, что не могу ощутить истинной глубины из-за того, что во мне не течет русская кровь.
Наше отношение к Болгарии иллюстрирует текст «Гимна интернациональных детей в Народной Республике Болгарии», написанного Пеликаном:
Помидоры и солнце,
Вкус прибоя и ветра,
Нас в Болгарии ждут
Голубые моря,
А Москва ждет тебя,
Как родная планета,
Ведь на этой планете
Остались друзья.
Прошли годы, все стало на свои места. Я узнал лучше родину, ее горы, море и людей и вошел в колею. Я живу в Венгрии, люблю все русское, а сам болгарин. Национальная принадлежность выражается в том, что выступать в Болгарии для меня гораздо важнее, чем где-либо еще. Дома я чувствую свою жизнь более полноценной, общение с болгарским кругом дает мне больше. Совдеповское выражение «обязан Родине» я бы сформулировал так: наибольшее удовлетворение я получаю, когда я вношу свою лепту позитивной энергии в счет Абстрактного Банка Болгарии.
Венгрия в практическом смысле мой дом, на другом уровне место работы.
А работа моя строительная.
Строю мост между Востоком и Западом, притом одновременно с двух сторон. Под Востоком и Западом я имею в виду два мировоззрения, каждое из которых чем-то богато, а в другом хромает. В русской компании я ругаю русских, в венгерской венгров. Надо, конечно, признаться, что я не беспристрастный арбитр — весы клонят направо.
В 1986-ом году я написал песню:
На рассвете утесы печальны,
Их ночную мощь солнце взяло.
Первый луч охватил выступ дальний,
Остальное пока что темно.
Я стою на границе рассвета,
Слева свет, справа темень без дна.
Свет несет мне с долин свежесть лета.
Мраком сила и честь мне дана.
Как проклятый стою на краю я,
Нужно ночью мне день обрести,
Но едва ли свой пост достою я –
Очень просто упасть со скалы.
Я упал со скалы.
Нелепым образом поскользнулся во время пикника в лесу недалеко от Будапешта и разбился почти насмерть. Первые восемь дней в больнице врачи не гарантировали, что я выживу.
А до того, как приехала скорая, я лежал на камнях, с поломанными конечностями под неестественным углом, ударник Театра Ач держал меня на руках и пытался как-то задержать во мне жизнь. А мне было совершенно не до боли. Я говорил: во, звезда упала! Что в ноябрьском небе редкость. И наставлял Ача если со мной что-то случится, чтобы они продолжали группу, потому что это очень важно. И думал, что, если вот сейчас все кончится, мне не о чем жалеть, так как я сделал все, что мог.
Сегодня, боюсь, я не смог бы сказать этого в подобной ситуации. И это плохо. Но исправимо.
По приезду в Венгрию я сразу сошелся с русскими и стал работать над организацией группы. Музыкальный уровень наличного материала был еще ниже, чем в Болгарии, но это меня не остановило.
Центром революционного движения стал русский клуб на проспекте Андраши. Мы стали группой при клубе, обязанностью которой было выступать на каких-то вечерах (встреча венгерских и советских женщин, о, боже), зато у нас была комната с инструментами, куда мы могли прийти в любое время. Только участвовать в группе при русском клубе могли только русские — не будем забывать, что был 1984 год и бдительность была на уровне, особенно за русскими за границей. Мне не было трудно сойти за русского, и так в стенах клуба на Андраши я был советским студентом, а группу назвал Инкогнито. Позже переименовались в Театр.
Когда я делал ошибки в русском, Ач шутил: «Попался — не сойдешь за шпиона». Я, конечно, считал, что безошибочно закашиваю под русского, Ач охлаждал: «Там, где надо, все про тебя знают. Что есть такой парень-болгарин, активно принимающий участие в жизни советских студентов. Знают, куда ты ходишь, с кем общаешься». «Кому интересно, чем я занимаюсь?» — не понимал я. «Им интересно все — отвечал Ач. — Но пока ты особенно не высовываешься, ты о них не услышишь».
Слава богу, что я жил не раньше. Мой старший брат рассказывал, как самодеятельность болгарских студентов в Москве не только не поощрялась, а часто пресекалась. Иногда думаю, что, если бы этот строй не тратил столько энергии на глупости, он бы еще стоял.
Что-то давно я не рассказывал о девушках.
Русский клуб находился напротив болгарского посольства. В болгарском посольстве жили три сестры, дочери агента госбезопасности. Яна, Калина и Ирина. В русском клубе репетировали добрые молодцы: Лев, Ач, Вовка Гудим и моя персона. Я бы был не я, если бы не свел два дружеских народа. Мы стали встречаться на лавках после репетиций, ходили гулять в парк Варошлигет, сидели в Отеле и пили колу.
Девочки стали и причиной моего шпионского провала. Один раз мы с группой оккупировали зал в Русском Клубе и стали записывать авангардный альбом (запись есть, вернитесь сюда чуть позже, оцифрую и выставлю). Я играл негармоничные гармонии на рояле, Шани бил палкой по его струнам, а Ач, приближаясь из другого конца зала, сообщал: “Знаете, вчера я видел очень интересную выставку”. Болгарки были единственными слушателями и соответственно торчали. Под конец дня мы уже перешли в маразм, Ач завывал “I wanna go back to schooool!” (популярная тогда в компании песня из альбома Вангелиса Friends of Mr. Cairo), а я забыл свое инкогнито и общался с девочками на болгарском. Меня услышали. И что? И ничего.
Вовка сошелся с Калиной. Это была Любовь. Вовка был каратистом и человеком с сильно развитым моральным чувством, понятным часто ему одному. Калина была красивой болгаркой со змеиными глазами и страстными чертами. Она забеременела, когда ей еще не было 18. Они сохранили ребенка и это сильно усложнило им жизнь. Вова пошел в армию, Калина занималась маленькой Кристиной одна. Потом Вова вернулся и ушел с головой в ушу — разновидность карате, требующая полной отдачи. Он клал на семью, ездил в Китай и развивался духовно. Калина уехала в Болгарию. Позже Вовка поехал за ней, они сделали еще одного ребенка, мальчика, Мартина, но отношения не сумели полностью наладить.
Вовка меня нашел в Одноклассниках. Рассказал, что живет в Болгарии и имеет магазин для hi-fi, а Калина в Париже с детьми и новым мужем. Я как раз собирался в Париж, попросил координаты Калины. Вова дал емайл дочери.
Я думал — как представиться? Я ведь Кристину видел только в животе мамы. «Здравствуй, — начал я. — Я познакомил твоих родителей».
Мы встретились в окраинах Парижа. Первой появилась Яна, которую я совершенно не ожидал увидеть, в окружении детей. Потом Калина, одетая и раскрашенная как цыганка. Мы сидели в китайском ресторане, разговаривали и я в который раз убеждался, что меняемся не мы, а условия нашей жизни.
Мартин застенчивый крепыш, как две капли воды похожий на отца. Кристина 22-летняя красавица со змеиными глазами. Она учится на дизайнера и готовит диплом на тему «Разработка визуальной идентичности группы Korai Öröm».
Сразу по приезду в Венгрию я стал работать над тем, чтобы переехать учиться в Ленинград. Не получилось.
В 1987-ом году мне все-таки удалось поехать туда в стройотряд. Представьте себе самое лучшее время перестройки в самом лучшем месте. По набережной гуляют всю ночь люди в приподнятом настроении, пение, баяны, компании в пресловутом Треугольнике. Я естественно сразу бросил венгерских состудентов и стал общаться с русскими в общаге на Лиговском проспекте. Пригласил Пеликана и Профа — русского друга из Венгрии, гитариста нашей группы Театр, вернувшегося в Москву к тому времени. Проф познакомился у меня в общежитии с Любой, которая стала позже его женой.
Днем я вкалывал на панельном заводе, ночью гулял. Дошел до изнеможения от недосыпания. Пил русскую чашу большими глотками.
Когда вернулся в Будапешт, чувствовал себя одиноким героем, ходил всюду с гитарой (хотя с самого моего приезда туда мне тактично, но ясно выражали везде, что пение под гитару уже давно не модно), планировал спать на вокзале.
Напрасно — русский тельняшечный стиль совершенно не котировался в Будапеште, который в то время сбрасывал с себя оковы социализма, навязанного Большим Братом.
А меня тянуло на Восток. На следующее лето я успел устроиться на какую-то практику в Москву. Не помню на какую, потому что я на ней ни разу не был. В первый же вечер пошел на концерт Телевизора и Бригады С. Потом засел в квартире Ача.
Ач — история особенная. Единственно его истинное имя раскрывать не буду, из уважения к его вечной таинственности и из боязни — сам не знаю чего. В Венгрии для меня он был тем, чем Пелик был в Болгарии.
Аристократ, богатый человек, когда напьется, бездонен, а пил он чем дальше, тем больше, пока не выгнали, и из института, и из Венгрии.
Помню на студенческой вечеринке мы с Маци повалили двух девушек на кровать, где он лежал и стали с ними … бороться. Представьте четыре тела, переплетающиеся и вопящие, а под ними лежит неподвижно Ач и повторяет стоически: «Ребята, что вы, перестаньте, это некрасиво».
Ач был ударником Театра, а позже и саксофонистом, что ему очень шло. Мы нашли в кладовке русского клуба среди хлама старый саксофон и говорим директрисе, конечно в шутку: «Подарите нам его!» «Научитесь играть, подарю». Ач научился за месяц, не имея никакого музыкального образования. На фотографии Театра 1985 года мы все выглядим как плохо одетые недоростки. Ач мог бы спокойно выти из той фотки в сегодняшнюю жизнь, никто бы не сказал, что он одет не по моде.
В общем, летом 1988-го мы гуляли в Москве на хате Ача.
Он позвал знакомых девочек (для русских, которые думают, что за границей лучше, сообщаю — такие квартирные запои на неделю с романтикой и глубиной только в России бывают). Я сошелся с одной из них. Ее звали Лика и у нас была любовь 2 года.
А тогда мы гудели ночью, спали днем, просыпались после обеда и в ленивой неге ожидали, что принесет следующий вечер. В один из этих дней, когда девочки на кухне мыли посуду, а я бренчал на гитаре, родилась следующая песенка:
Когда приходит закат
Это атас.
Алкоголический взгляд
Это атас.
Тусовки дымный очаг
Это атас.
Всю ночь играющий маг
Это атас.
Пр. В папиросном дыме эта страна.
Здесь такие как ты, здесь такие как я.
Was ist das?
Das ist Atas.
Вокруг Советский Союз.
Это атас.
Здесь каждый третий Исус.
Это атас.
Следы твоих мягких губ
Это атас.
И чей-то выбитый зуб
Это атас.
и тд.
В Венгрии такого, товарищи, нет.
Поэтому-то мне здесь и фигово.
Была одна возможность переехать в Москву. Но уж слишком фантастическая.
1989-ый год, разгар перестройки, я рассекаю с красной звездой на пальто и полон революционных идей.
И тут в Будапешт приезжают Алиса и ДДТ.
Не знаю, стало ли ясно, что группы, сформировавшие мое мировоззрение — Машину, Аквариум — я никогда не видел, не знал о них ничего кроме записей. И тут такое происходит …
В общем, я безапелляционно прошел в бэкстейдж, представившись переводчиком русских, и познакомился с ними. Предложил Шевчуку и Кинчеву остаться у меня на пару дней. Они были в первый раз за границей, соответственно рады идее.
На неделю моя квартира превратилась в центр революционного движения. Приходили и уходили люди, а мы сидели, пили, пели. Я включал кассетник на запись, когда они пели, а потом перестал его выключать — звучало столько мудрости, сколько я не слышал за такой срок ни до, ни после этого. Я получал настройки и делал их своими, потому что их истинность не подлежала сомнению.
Один раз возвращались после фестиваля Hungarocarrot, Шевчук долго разговаривал с известной венгерской журналисткой, женщиной много видевшей, и в годах, не уничтоживших еще ее былую красоту. Венгерка не понимала ни слова, но слушала, слушала, а когда Шевчук прочитал очень проникновенно свое стихотворение, она заплакала.
Вот так надо брать Берлин, ребята.
В другой раз Шевчук с Кинчевым взяли шампанского и наняли карету в крепостном районе города. Разъезжали по старым улочкам и угощали венгров шампанским.
Я устроил вечер в русском клубе, пришли студенты. Наши звезды поддали уже дома и приехали совсем хорошие. Я боялся скандала.
«Ты, парень, хороший официант — говорил Шевчук комсомольскому секретарю Диме Маслову, обслуживающему гостей, — Налей-ка коньяка».
Они пели, Шевчук что-то рассказывал, а публика пялилась и не успевала за их темпом. Тут Кинчев говорит: «Батька, ты тут слюни распускаешь перед детьми дипломатов. Это же посольские все, кому ты душу-то раскрываешь?!»
«Да? — остановился на миг Шевчук. — Ну и что?» И продолжил.
Кинчев был злой и честолюбивый, а Шевчука не зря величали батькой.
Один раз они чуть не подрались. Даже еще хуже. Костя в разговоре назвал Юру козлом, а тот обиделся. И не хотел прощать. «Ну что мне теперь делать! — не понимал Кинчев — Давай пойдем подеремся, что ли.» Пьяный Шевчук мотал головой и повторял: «Я простой уфимский парень…», и это звучало зловеще.
Мы много играли, я подыгрывал преимущественно на флейте. Не знаю почему, но в одну прекрасную ночь Кинчев позвал меня играть в Алису. Я опешил. «У вас же нет клавишей» — «Будут — говорил Костя. — Мы сейчас синтезатор покупаем». И действительно, на их следующем альбоме были клавиши. «Но готовься к тому, что будет трудно. Может на вокзалах придется спать. Может, есть будет нечего».
Тут во мне проснулся тот, другой. Мысли были не о том, бросать ли мне институт и на что жить в Москве. Я сказал Кинчеву: «Алиса — это ты, а я под твою дудку плясать не буду. Мне свою группу надо строить».
В аэропорту, провожая Шевчука, я спросил у него: «Вот ты в первый раз побывал за границей. Изменилось в тебе что-нибудь?» А он подумал и говорит: «Я буду реже говорить: «Мы всех угробим».
Тем летом я снова поехал в Москву, на этот раз не по псевдо-институтскому направлению, а к Лике.
В связи с Ликой мне приходят в голову две вещи.
Перманентный секс, сделавший меня физически зависимым от нее.
И ее хамство и дурное поведение, когда она напивалась.
До меня и после меня у нее были парни из бандитского сословия, наверно тот мир подходил ей лучше.
Это была моя первая связь на расстоянии. Я ей звонил каждый день. Менял все деньги на мелочь по 20 форинтов для автомата, когда же деньги кончались, звонил из дома. Моя мама пришла в ужас, получив счет за телефон в размере половины ее зарплаты. Каков был ее ужас, когда на следующий месяц счет был еще выше.
Сейчас, во время интернета, связь стала проще, но суть не изменилась. Половину жизни я провожу за виртуальной связью с Россией и Болгарией и это несомненно что-то дает, но не меняет факта, что на самом деле полжизни проходит в неподвижной позе, пялясь на светящийся прямоугольник.
Но мы говорили о настоящих людях.
В Москве я связался с Кинчевым, тот пригласил в гости к какому-то знакомому. Там было много представителей «передовой интеллигенции».
Я запомнил Диму Ревякина. Про Калинов Мост я тогда еще не слышал. Смотрю — молодой сумбурный парень мечется туда-сюда, места себе не находит, говорит бессвязно. «Ты кто?» — спрашиваю. «Я сын солнца» — ответил Дима и на этом разговор закончился. Позже я узнал, что один из моих новых знакомых в Москве является директором Калинова Моста (как могли рокеры выбрать это ужасное совдеповское слово для определения организатора групп?). Он мне записал самые первые их записи 1986 года, из которых прет небывалая сила. Я и сейчас думаю, что это самое сильное, что Калинов Мост сделал. А в тот вечер Дима приехал прямо из сумасшедшего дома. Не знаю, почему его туда заперли, но Кинчев пошел его навестить, принес ему одежду, и Дима шуганул через забор.
С Ликой мы в тот пыльный июль шатались по городу и жили, где придется. Больше всего у Максима Гришина. Это отдельная история, как я его нашел.
Виделись мы в последний раз, наверное, в 80-ом, когда я переехал из Москвы в Тюмень. Пару лет переписывались, потом перестали. Со старым конвертом в руке я прибыл на указанный там адрес в Бибирево. Открыла мама Максима и сказала, что он работает вожатым в пионерском лагере за городом. Я поехал за город, нашел лагерь. Представьте себе выражение лица Макса, когда он меня там увидел.
Мы сразу занялись делом. Ему надо было чем-то занять детей, и мы придумали историю в стиле «Двенадцати стульев». Я был представлен как заграничный шахматный гроссмейстер, и дети почему-то этому поверили. Максим долго упрашивал меня сыграть со всеми в шахматы, я наконец согласился. Расставили столы в круг, разложили доски, дети расселись по местам.
Я был нагл и самоуверен, мои маленькие противники напуганы и тихи. Я ходил вкруг и играл, не задумываясь, дети же долго осмысливали мои ходы. Когда я получил первый мат, я взорвался, стал орать по-болгарски и венгерски и перевернул доску на побелевшего от ужаса мальчика. Начался шум, Максим заорал — никакой он не гроссмейстер, а обманщик, бей его!
Тут мы немного не рассчитали. Меня действительно побили. Порвали рубашку. Макс еле меня вытащил из кучи тел, повисших на мне.
Зато потом было весело. И у детей, и у нас была тема надолго.
Когда детей уложили спать, Макс подошел ко мне и сказал, что мне надо бы пройти в такую-то комнату, потому что только я могу помочь. Из комнаты доносилось всхлипывание. Одна девочка лежала и роняла слезы на подушку. Я спросил, в чем дело. «Это я … порвала вам рубашку» — произнесла девочка и зарыдала. Я ее утешил, и она уснула.
С тех пор мечтаю быть пионервожатым.
В 91-ом году я закончил институт и начал работать в отделе продтоваров внешнеторговой фирмы Хунгаротекс. Начальство решило снова завоевать только что потерянный русский рынок и организовало экспедицию в Сибирь. Я был рад, так как выдавалась возможность съездить в Тюмень, где я проучился 2 года, с 1980 по 1982. Были у меня там други, но связь была давно потеряна. Я послал им письма на старые адреса, которые имел, без особой надежды.
Сам не пойму почему, но поехал я в декабре в Тюмень без шапки и без теплой обуви.
Свою роковую ошибку я понял сразу по прибытии. За те 3 минуты, пока я дошел пешком от самолета до аэропорта сквозь снежную бурю, у меня отмерзло все, что могло.
Подойдя к зданию аэропорта Рощино, первое, что я увидел, это были мои лучшие друзья Игорь Васильев и Олег Концедалов. После первых объятий они протянули мне ушанку и валенки.
Я опешил — как так?
«Ну, мы думали, что ты там на западе забыл, какая у нас погода».
В 90-ых мои прямые связи с Россией прервались, старые друзья в Болгарии разошлись кто-куда и мне пришлось осваиваться в Венгрии. Но я продолжал свою миссию.
Вел передачу в радио про русскую музыку. Вот как я туда вписался. Звонит мне как-то знакомый и говорит, что по радио идет русский рок. Я не поверил, включаю радио и слышу ДДТ. Потом голос Турокаци: «Кто угадает, что означает имя группы, выиграет (не помню что).» Я звоню первый раз в жизни на радио и говорю: «Дом Детского Творчества». С той стороны пауза, потом ответ «Не знаю откуда вы это взяли, но ответ неправильный, ДДТ — это такой препарат …» «Мне это Шевчук сказал — говорю. — Они в этом доме в Уфе репетировали». В следующей передаче я уже участвовал, а позже вел и свою передачу про болгарскую музыку и культуру.
Мой знакомый болгарин (теперь он почему-то директор Венгерского Культурного Центрав Братиславе) как-то попросил меня заместить его в телевидении. Надо было ехать в Болгарию делать репортажи для очень интересной программы. Она именовалась Транзит, режиссером был одержимый человек, алкоголик, больной раком. Передача состояла из репортажей на заданную тему из соседних стран. Цель была показать настоящую жизнь людей. Один раз меня послали в Болгарию делать репортаж на тему смерти. Я приехал без идей. Позвал Машку и проинтервьюировал ее о смерти ее брата и моего друга, тезки Емиля. Он погиб нелепо в автокатастрофе. Разговор был тяжелый и глубокий. Мария говорила о вещах, которые до сих пор несла в себе. Плакала.
Потом, при просмотре материала режиссер забраковал это интервью. «Все очень шаблонно» — сказал он. А я сидел и не понимал. Действительно, слушая со стороны, все самые сильные и неподдельные эмоции звучали как клише, как слова из романтических фильмов. В нашей жизни больше фильмов, чем собственных переживаний, а фильмы слишком много раз пережевали все сильные эмоции. Поэтому когда мы смотрим документальный фильм с настоящими переживаниями, это нас уже не впечатляет — голливудские актеры сыграли это лучше.
К моему счастью, в Болгарии тогда была как раз Масленица — в каком-то смысле день смерти. Мой друг, художник и музыкант Николай Иванов отвез меня в горную деревню, где он расписывал заброшенную ранее церковь. (Про нее мы тоже сделали репортаж — это была моя первая самостоятельная работа, после которой мне на телевидении предложили работать у них. Николай был йогом и православным. Он пребывал в уединении и медитации в той горной деревне и писал новые фрески на старой церкви. Мы шли с ним по двору церкви и разговаривали на абстрактные темы, оператор поставил камеру на кучу камней, она слетела со штатива и разбилась. Мы не только испортили камеру, стоящую миллионы, но и поставили съемки за границей под вопрос.)
Мы пришли на кладбище деревни снимать ритуалы Масленицы. Еще издалека я услышал какие-то ненормальные звуки. Войдя, мы увидели группу старух, идущих вкруг и оплакивающих своих мертвых. Я читал про оплакивания, но не знал, что это так страшно. Что-то среднее между плачем и пением, в многоголосье, и по-настоящему. Мы не посмели это заснять на камеру, но я попросил оператора включить ее, так у меня остался звук. Позже я его использовал в одной психоделической балканской вещи Korai Öröm.
В другой раз меня отправили в Болгарию делать репортаж про проституток. Я решил проинтервьюировать и парии, и аристократию. Первых я конечно боялся. Поехали на шоссе, где было много тружениц. Нашли двух, неопределенного возраста, страшных и беззубых. Заплатили и усадили их в Жигули моего отца на передние сиденья. Сзади были я и оператор, снимающий их в спину.
Проститутки оказались обычными женщинами из деревни, даже не глупыми, просто не имеющими другого способа прокормить детей. Они рассказали пару смешных-грустных историй из своей нелегкой жизни. Я испытал к ним уважение.
Потом через родственника-бизнесмена (как вам объяснить, что означало в 90-ых в Болгарии слово «бизнесмен» …) я успел проникнуть в дорогой стриптиз-бар. Собственнику объяснили, что мол иностранная съемочная группа снимает фильм о новой Софии и хочет показать, как она развилась со времен социализма, что качественные ночные развлечения тоже есть.
Мы сидели с оператором, смотрели на извивающихся на дансинге красавиц и чувствовали себя как представители другой банды, которых в любой момент могут раскрыть и пристукнуть. Потом я задавал вопросы нескольким женщинам с перфектной красоты. Но я их боялся. Когда я что-то не так (по их мнению) говорил, на меня смотрели таким взглядом, после которого следует вызов телохранителя и смертная казнь на заднем дворе.
Когда мы наконец-то выбрались на воздух, я вздохнул с облегчением и подумал, где сейчас наши подруги, простые труженицы большой дороги.
Один раз нас отправили снимать празднование Рождества в русском православном храме в Будапеште. Я был репортером, а со мной за руководящего был более старый кадр передачи, ввиду серьезности мероприятия. Так этот старый кадр пришел в нетрезвом состоянии и стал обсирать весь «маскарад». Мы стояли у выхода и интервьюировали выходящих прихожан. Вроде бы ничего страшного не случилось, но после этого в телевидение пришла возмущенная нота от главы русского прихода в Венгрии, о том, что мы в не том свете представили их святой праздник. Вообще-то он был прав.
Смесь национальностей во мне заставляла искать их общие точки и во внешнем мире. Я пропагандировал кроссовер в музыке и сам делал ремиксы, смешивая цыганскую и балканскую музыку с электроникой.
В радио моя передача про болгарскую культуру следовала за передачей о венгерской народной музыке. Как-то мы с ведущим венгерской передачи решили собрать болгарских и венгерских народных музыкантов и посмотреть, смогут ли они играть вместе. Идея серьезная. Рок или джаз музыкантам разных стран нетрудно импровизировать вместе, так как у них язык международный. А народная музыка несет на себе особенные элементы культуры, в которой она возникла, у каждого народа своя. Если народные музыканты разных (не соседних) стран найдут общий язык, это значит, что и у их культур он есть.
Я собрал музыкантов, организовал одну репетицию. Было исключительно интересно смотреть, как одна группа играет свое, другая свое, все учтивы, но насторожены. Но ждать пришлось недолго: болгары заиграли мелодию, а венгры воскликнули — у нас есть песня с той же мелодией, только ритмика другая! То же самое наоборот, и скоро все играли вместе и с воодушевлением.
Я предложил телепередаче, где я работал, заснять наш сверх-национальный концерт в радио. Все прошло прекрасно. Музыканты играли, я их интервьюировал, все шло в прямом эфире. Репортаж об этом эксперименте выиграл награду документальных фильмов. Когда я поинтересовался у начальства, как одеваться на торжество по выдаче призов, мне ответили смущенно: «Ты конечно приходи, но извини, ошибка произошла, забыли тебя вписать в штаб изготовителей фильма …»
После этого у меня пропало желание работать на телевидении.
В 80-ых я играл с русскими, пел свои песни. Потом это прошло, все разъехались. В 92-ом я какое-то время был гитаристом и певцом одной венгерской группы, где я пел по-русски, болгарски, венгерски и английски, но ни один язык не прижился, группа распалась. С тех пор я клавишник Korai Öröm, преимущественно инструментальной группы, играющей длинные психоделические композиции.
Выступая с ней в Берлине в 1995-ом мы познакомились с питерскими Оле Лукойе и пригласили их в Будапешт. В последующие годы я помог многим русским и болгарским группам выступить в Венгрии. В 1999-ом Оле Лукойе пригласили нас на 10-летие Пушкинской 10 и мы выступили вместе с Аквариумом, Бутусовым, Текилой Джаз и Аукционом.
С последними мы, кстати, тоже встречались во время европейских турне. Один раз выступали вместе в Гамбурге, потом все спали у кого-то на квартире. Помню просыпаюсь утром на полу с бодуна, вообще не помню, где я и кто я, поворачиваю голову — а рядом храпит Гаркуша.
Посещение Питера было конечно памятным. Я написал письмо Максу Гришину, с которым связь как обычно была прервана лет 8 назад, даже не зная где мы будем выступать и проживать. Так он появился в концертном зале перед концертом. Оказалось, сел на поезд, еще не зная как меня в Питере найти, приехал, пошел по Невскому, смотрит плакат фестиваля «10-летие Пушкинской 10», а на нем Korai Öröm.
У нашего певца было театральное представление в день основного концерта, поэтому он приехал только на следующий, который был организован в каком-то джаз клубе. Он нажрался еще в самолете и всем повторял, что едет смотреть белые ночи. На концерте его стали угощать пивом Балтика с градусом, невиданным им до тех пор. Концерт был скорее панковским, чем психоделичным. Из клуба нас быстро выпроводили. Мы попытались вверить невменяемого Тибора русским организаторам, чтобы они отвезли его в общежитие — у нас была организована экскурсия по Неве. Они уехали и приехали, так и не успев высадить Тиби. Мы его оставили спать в автобусе и поехали на лодках по Неве. Я взял громкоговоритель и в шутку вел экскурсию. Белая ночь на воде еще таинственней. К утру мы вернулись к автобусу, Тиби тогда проснулся.
У нас есть видеозапись, показывающая в realtime, как наш вокалист идет мимо забора Ботанического сада и через каждые три шага останавливается, чтобы хорошо проблеваться. И так в течение пятнадцати минут. Посторонние зрители не верили, что за раз человек на такое способен, они подозревали, что мы сделали монтаж «Best of Tibi”.
Так наш вокалист проспал единственную свою белую ночь.
Когда в последнюю ночь мы смотрели на разводящиеся мосты, басист сказал: «Да, мы побывали во многих городах Европы. В первый день я думал: хорошо, красиво, но видели и лучше. А теперь надо сказать — это самое лучшее».
Еще группа подвела итог наблюдений за женским полом во всех странах, где мы побывали. Внимание.
I. Место — Русские.
II. Место — Болгарки.
III. … мнения разделяются.
В 2000-ном году мы с Korai Öröm поехали выступать в Словению. После концерта в Целье нас отвезли спать в горную деревеньку Мотник, где у одного из организаторов был большой дом. Дому 400 лет, он стоит на окраине деревни и излучает дружелюбное спокойствие, также как и его хозяин. Горная речка под названием Поток омывает его бока. Нет ничего лучше, чем спать на втором этаже при открытом окне после утомительной экскурсии и слушать игривый шум Потока.
Матеуш сразу стал нашим лучшим другом. В следующие годы не только группа останавливалась у него во время турне, но и ее члены с подругами и компаниями любили к нему заезжать.
Я его связал с болгарскими друзьями-организаторами с целью обмена группами. Раньше в результате поездок Кораи в Болгарию уже наладились музыкальные и дружеские связи между Софией и Будапештом.
В одну прекрасную пьяную ночь в Будапеште родился Big Balkan Republic, а заведовал этим виртуальным государством Boglárka Team — словенско-венгерско-болгарская компания, взявшая название с венгерского женского имени Богларка, которое звучало смешно для славянского уха. Нашим занятием была организация культурных мероприятий между тремя странами, и мы кое-что сделали.
Но главным была дружба и незабываемые посещения друг друга. Матеуш женился на болгарке, теперь у них уже второй ребенок.
А члены моей группы так потащились от Болгарии во время наших концертов там, что теперь чаще ездят туда, чем я сам. Один наш близкий друг, без финансовой поддержки которого наши лучшие альбомы не стали бы лучшими, поехал однажды с нами на фестиваль в Софию, и после концерта продавал диски. Я удивился, увидев, как он стоит, продает, а через 5 минут уже целуется с какой-то девушкой. “Везет людям” — подумал я, в который раз пожалев, что легенды о рок-музыкантах остаются для меня только легендами.
У Дюри и Рады была любовь с первого взгляда. Да такая, что наш друг все бросил и переехал жить к любимой в Болгарию. Постепенно его бизнес запал, потом они расстались с Радой, но он так и остался жить в стране розовых долин.
А я в шутку, да не совсем, жаловался, что у всех вокруг была или есть болгарская подруга, а у меня нет и не было её никогда. Какой же я такой болгарин, если не вкусил болгарки?
Вот как я получил то, что хотел.
Уже упомянутый болгарский друг-музыкант Николай Иванов однажды появился в Будапеште, куда часто приезжал с выставками и концертами. Я его пригласил на представление нашего нового альбома, был 2003 год. Он позвал знакомых певиц-болгарок из хора церковного пения, которые, будучи на европейских гастролях, в тот день выступали в болгарской церкви в Будапеште. «Девушка пела в церковном хоре…».
Стоп-кадр. Невена позже сказала, что узнала меня, еще не зная, сразу после того, как вошла в зал. Я выделялся грустными глазами и особым видом.
Позже в тот же вечер мы сидели в комнате с друзьми венграми, и те заинтересовались гостями. Когда я представил болгарок, как народных певиц, венгры не поверили — пусть тогда, мол, споют. И они спели. Да так, что все онемели. Не знаю, слышали ли вы болгарские горные народные песни — сама постановка голоса вводит в транс, если конечно их исполняют хорошо. А наши певицы были профессиональными и обладали душой.
Не теряя времени, я пригласил их на нашу точку. Всю ночь мы с Николаем играли-импровизировали, а девушки пели и танцевали. Потом мы гуляли, обошли весь город, сидели у Дуная, разговаривали.
Так образовалась группа Триград.
Триград — это деревня в горах Родопи в южной Болгарии. Мистическое и мифическое место. Недалеко от деревни находится пещера с названием Дьявольское Горло, куда по преданию Орфей спускался в ад за Евридикой. Орфей, кстати, историческая личность, он обитал именно в тех краях (т.е. самый известный мифический музыкант — болгарин :-).
Как-то много лет назад я один раз приехал в Софию, как обычно на 3–4 дня и говорю другу — у меня вот столько времени, давай его с пользой проводить. Он меня повез в Триград. Мы приторчали от места и мечтали о том, как хорошо было бы сделать там фестиваль.
Через пару лет тот же друг его организовал. И мы там выступали. Вместе с питерскими Оле Лукойе, словенскими и венгерскими группами, организованными Тимом Богларки. Big Balkan Republic действовал. Фестиваль проводился у входа в пещеру, открыла его лучшая болгарская народная певица Валя Балканска, голос которой представляет Болгарию в базе данных, отправленных сондой в далекий космос. Валя живет в тех краях и питается духом Орфея, а мы — ее вибрациями.
На фестиваль была приглашена и известная фольклорная певица из Ирландии, которой надо было сделать workshop — передавать болгарам свое знание. Из-за отсутствия финансов или просто неразберихи ей не нашли помещения, и она пела на площади Триграда. Вот это была настоящая встреча культур! Дама в экзотичном наряде удивляла местное население странным пением. Потом она обратилась к деревенским через переводчика, предлагая им спеть что-то свое. Юные девочки хихикали, толкали друг друга и стеснялись. Потом одна запела, другие подхватили. Ирландка пережила что-то подобное тому, что почувствовали мои венгерские друзья, услышав болгарских девочек.
Вернемся же к ним.
Как я рассказывал, в первый раз встретившись, мы прорепетировали одну ночь вместе (повторяю — прорепетировали), а на следующий день девушки уехали дальше со своим хором. Но энергия выбрала нас, и через пару месяцев мы уже выступали на Сигете, крупнейшем фестивале Венгрии. Смесь электроники с народным пением тогда только выходила на большую сцену, то, что мы делали, было сравнительно новым. Я пригласил девушек спеть в одной вещи Korai Öröm и они выступили с нами на том же фестивале под восторженный рев трех тысяч человек.
Нас настигла судьба АББЫ, за исключением мировой славы.
Николай сошелся с Владиславой, я с Невеной. Все было более чем прекрасно. Помню море, ресторан с народной музыкой под открытым небом, моя девушка вся в белом и танцует хоро (болгарский народный танец), а я ей любуюсь. Почему такие моменты часты в моей жизни как проблески молний в ночном небе?
Влада бросила Николая, он впал в депрессию и покинул группу. Я был твердо намерен продолжать, но повседневные дела как обычно отвлекали от главного, а девочки были далеко. Позже мы расстались с Невеной, но по-настоящему Триград кончился, когда девушки перестали ладить между собой.
Сейчас ценители балкан бита передают друг другу демо записи Триграда, а я все собираюсь оформить их во что-то, что не стыдно представить широкой публике.
Еще я собираюсь заняться собственной музыкой, примерно со времен распада Рикошета…
4-ого сентября 2004-ого года вечером я сидел около небольшого залива у Черного Моря, недалеко от Бургаса. Я провел прекрасные несколько дней на море, встретил старых друзей и познакомился с интересными новыми людьми. По дороге в Бургас, откуда ночью мне предстояло отправиться в Софию, а оттуда в Будапешт, я вышел к морю, чтобы с ним попрощаться. Снял рюкзак, поплавал. Море было совсем гладким и приятно прохладным. На берегу никого не было. Напротив, в море садилось солнце. Я достал старый дневник, который мой папа, начинающий писать мемуары, откопал в Софии, и раскрыл его. На первой странице было написано: 4 Сентября 1984 года. В этот день я попрощался со школой, друзьями, Рикошетом, Болгарией и приехал жить в Венгрию. Двадцать лет.
Я отложил дневник, посмотрел на море, на солнце. И понял:
Пора возвращаться.
Прошение
Он мечтал, закусив удила,
Свесть Америку и Россию,
Но затея не удалась.
За попытку спасибо.
«Юнона и Авось»
От: Очередного и Неполномочного Посла России и Болгарии в Венгрии, заброшенного туда Начальством из-за ее стратегической позиции на стыке Востока и Запада.
К: Вышестоящим
Уважаемый Комитет !
Четверть века я исполняю задание и живу согласно инструкции «Spring of ’67”.
Не становлюсь счастливым, пока вокруг есть несчастные.
Не завожу семью, чтобы не завидовать бомжам в Рождество.
Не обзавожусь домом, чтобы быть всегда готовым.
Не отдаю себя девам, так как мое сердце принадлежит Музе, а время Тебе.
В результате моей деятельности
— заключилось 13 смешанных браков,
— 16 интернациональных детей родились в более интернациональный мир,
— поток международного туризма в Болгарию возрос на 44 %,
— на западе появились индивидуумы, для которых символ России не Медведь, а Маша,
— 8847 км. государственных границ были упразднены,
— несколько женщин поняли, что любовь еще не все,
— 135.896 человек поймали музыкальный кайф,
— Антон из Новосибирска решил искать работу со смыслом,
— Асик познакомилась с Лаци,
— Желтая девочка все-таки родила ребенка своему парню.
Знаю, что за полное выполнение задания награда — свобода, а это то, чего я больше всего хочу.
Осознаю честь, которая на меня выпала и доверие, мне оказанное.
Но с достоинством самурая перед харакири должен признаться, что я не достоин, не тяну, и являющегося зарплатой кайфа от миссии уже не получаю, а без зарплаты и грузчик не грузит. Кроме того, состоять из трех разных частей, не будучи нагуалом мало удовольствия, и открывающийся с трех разных точек зрения панорамный вид счастье не утраивает, а наоборот.
За воспитанием населения в виде непринужденных бесед и музыкальных вояжей я потерял себя. В общем, позвольте сдать оружие и скажите, где здесь выход, за которым я обрету нормальную семью, личную жизнь, единство и целостность.
P.S. Отдельно благодарю за то, что мой сын умеет ухаживать за женщинами лучше, чем я. Но смею обратить Ваше внимание на то, что мне от этого не теплее.
От Происходящего
к Прекрасному Пейзажу
P.S. 2.0.
На одной из прощальных школьных вечеринок у меня на Русском Памятнике я попросил всех что-то написать на моем письменном столе.
Машка написала «I believe in yesterday”.
Я думал, не закончить ли сие правдивое повествование этими словами.
Никак нет-с.
Дамы и Господа!
Позвольте чокнуться за Сегодня. За Сейчас. Именно с Вами.
Потом пройдемте в зал, где прилично пьяные мужчины и женщины номенклатурного вида танцуют под бодрую музыку вокально-инструментального ансамбля. Накладывайте себе салат и наливайте шампанского со свободных столов, вас же никто не видит. Все у сцены, где вокалист в мушкетерской форме с нарочитой хрипотцой поет:
В конце пути ты оглянись назад,
И увидишь, что жизнь ты прожил не зря.
Для одних жизнь — рай, для других она ад,
А для тебя жизнь — вечная борьба!
P.S. 1.0.
Признаться, я настрочил вышеизложенное в невеселый период. Ну какой нормальный мужчина в расцвете сил будет на такое время тратить?
Сейчас мне весело (ну наконец-то отпустила! ;-) и соответственно понятно, что если бы я взялся за писание в данный момент, вы бы получили несколько иного главного героя.
Ничего, добавьте от себя.
P.S. 0.0.
Все началось так: я дочитал книжку Довлатова, открыл нотбук и начал писать.
А закончилoсь сяк: дописал, открыл наугад книжку Пелевина и прочитал следующее:
„Жизнь на самом деле никогда смысл не теряла, терял его только ты сам».
Будапешт, Декабрь 2008 — Февраль 2009.
